Богач, бедняк. Нищий, вор

— Это место не для меня. Мне совсем не хочется стать таким, какими станут все эти парни. Я вижу их отцов. Многие из них двадцать пять лет назад тоже учились в этой школе. Они такие же, как их дети, только старше, — указывают президенту, что делать, но не понимают, что Колин Берк был великим человеком, и даже не знают, что он умер. Я здесь чужак, Руди. И мой отец здесь чужак. Колин Берк тоже был бы здесь чужаком. Если я тут останусь, то к концу четвертого года буду таким же, как все они, а я не хочу этого. В общем, не знаю… — Он уныло покачал головой, и прядь светлых волос упала на высокий, унаследованный от отца лоб. — Вы, наверное, считаете, что я говорю чепуху. Наверное, думаете, я просто соскучился по дому, или расстроен оттого, что меня не выбрали капитаном команды, или еще что-нибудь в этом роде…

— Я совсем так не думаю, Билли. Не знаю, прав ты или нет, но у тебя определенно есть свои причины, — сказал Рудольф. Соскучился по дому, мысленно повторил он слова Билли. Но по какому дому?

— Надо обязательно ходить на службу в часовню, — продолжал Билли. — Семь раз в неделю притворяться, будто я христианин. А я не христианин. Моя мама не христианка, отец не христианин. Колин тоже им не был. Почему я должен отдуваться за всю семью и выслушивать эти бесконечные проповеди? «Будь честным, гони прочь нечистые помыслы, не думай о сексе. Господь наш Иисус Христос умер во искупление грехов наших…» Вам понравилось бы семь раз в неделю слушать всю эту дребедень?

— Нет, не очень, — согласился Рудольф. Мальчик, безусловно, был прав. Атеисты обязаны думать о воздействии религии на своих детей.

— А деньги? — Мимо прошла официантка, и Билли понизил голос, но говорил все так же горячо: — Откуда возьмутся деньги на мое шикарное респектабельное образование теперь, когда Колин умер?

— Об этом не беспокойся, — сказал Рудольф. — Я уже говорил твоей матери, что это я беру на себя.

Билли взглянул на него со злостью, словно Рудольф признался, что готовит против него заговор.

— Вы мне недостаточно нравитесь, дядя Рудольф, чтобы я мог принять от вас такой подарок.

Рудольф был потрясен, но постарался не показать виду: как бы там ни было, а Билли еще совсем ребенок, ему лишь четырнадцать лет.

— А почему я тебе недостаточно нравлюсь? — спокойно спросил он.

— Потому что эта школа для таких, как вы. Можете посылать сюда своего собственного сына.

— На это я, пожалуй, отвечать не буду.

— Извините, что я так сказал, но я действительно так думаю. — Окаймленная длинными ресницами голубизна влажно заблестела. Глаза Эббота.

— Я уважаю тебя за прямоту, — сказал Рудольф. — В твои годы ребята обычно уже умеют скрывать свои истинные чувства от богатых дядюшек.

— Как я могу здесь оставаться, когда на другом конце страны моя мать сидит совершенно одна в пустом доме и каждую ночь плачет? — Билли говорил торопливо, захлебываясь. — Погиб такой человек, как Колин, а я, значит, должен орать во всю глотку на идиотских футбольных матчах или слушать, как какой-то бойскаут в черном костюме сообщает, что спасение в Иисусе Христе? Так, что ли? — По его щекам текли слезы, и он вытирал их платком, не прекращая своего гневного монолога. — Я вот что вам скажу. Если вы не заберете меня отсюда, я сбегу и уж как-нибудь сумею добраться домой к матери и постараюсь помочь ей чем смогу.

— Хорошо, — сказал Рудольф. — Хватит об этом. Я пока не знаю, что мне удастся сделать, но обещаю что-нибудь предпринять. Это тебя устраивает?

Билли с несчастным видом кивнул, еще раз вытер слезы и положил платок в карман.

— А сейчас давай разделаемся с обедом, — сказал Рудольф. Сам он почти не ел, просто смотрел, как Билли подчистил свою тарелку, как заказал себе яблочный пирог и так же успешно с ним расправился. Четырнадцать лет — всеядный возраст. Слезы, смерть, жалость, яблочный пирог и мороженое перемешиваются без угрызений совести.

После обеда, когда они ехали в школу, Рудольф сказал:

— Иди к себе в комнату. Собери вещи и жди меня внизу в машине.

Он посмотрел вслед мальчику, направлявшемуся в общежитие в своем воскресном костюме, затем вышел из машины и следом за ним вошел в здание. Позади него на пожелтевшей траве лужайки шла игра в мяч, мальчики кричали: «Мне пасовку, мне!» — шла одна из сотен юношеских игр, в которых никогда не участвовал Билли.

В общей комнате полно было мальчишек: одни играли в пинг-понг, другие сидели за шахматами, третьи читали журналы или слушали по транзисторам передачу об игре «Гигантов». Сверху из другого приемника несся грохот песни, исполняемой какой-то фольклорной группой. Мальчики, игравшие в пинг-понг, вежливо посторонились, пропуская взрослого, направлявшегося к входу в квартиру Фейруэзеров. Они производили впечатление славных ребят, красивые, здоровые, хорошо воспитанные, всем довольные, слава Америки. Будь у Рудольфа сын, он был бы счастлив видеть его в этот воскресный день в такой компании. А его неприкаянный племянник, находясь среди них, чувствовал, что вот-вот задохнется и умрет. Конституция дает ему такое право — быть неприкаянным.