Богач и его актер

– Да не о круге же речь, – застонал Ханс. – На круг-то наплевать, да на маму не наплевать и на папу тоже. Это они страдают, когда не могут ответить на вопрос, как поживает ваша дочь, где она живет, вышла ли она замуж, чем занимается. Все еще учится? Где-то служит? Или у нее дети? Это им тяжело, понимаешь, а особенно когда уже и вопросы не задают. Представляешь себе, мама встречается с кем-нибудь и говорит: здравствуйте, госпожа – да хоть Йенсен… Как поживаете, как ваш досточтимый супруг, а как детки, как Петер, уже окончил университет? А как Маргарита? О, она уже родила ребенка, вы счастливая бабушка, как приятно. А ей в ответ – о тебе – никаких не задают вопросов, просто из чувства такта. Госпожа Йенсен прекрасно понимает, что маме нечего ответить, что мама будет краснеть, сбиваться или будет вынуждена лгать: вы знаете, она сейчас со своим женихом в Австралии. Ну какой бред! Вот эта тактичность ранит сердце гораздо сильнее. Как ранит сердце жалость к обедневшему человеку. Когда человеку, у которого плохо идут дела, его товарищи не дают раскрыть кошелек на общих застольях. «Ничего, ничего, дружище, не беспокойся, уже заплачено». Это страшно обидно. Слава богу, с кошельком я такого не переживал. Но даже если такое случится, даже если я когда-нибудь обнищаю и меня будут из жалости кормить обедом университетские товарищи, и то мне не будет так стыдно, как стыдно сейчас! – Ханс с искренней яростью потряс кулаком. – Как стыдно сейчас, когда мои друзья, те, которые помнят тебя по детским играм, при встрече уже даже не спрашивают, как там наша Сигрид, потому что знают, что я буду мекать, бекать, краснеть, изворачиваться или лепить какую-то несусветицу. «С женихом в Австралии!» – сам себя передразнил Ханс и шмыгнул носом.

– Тебя это правда очень расстраивает? – тихо и даже ласково спросила Сигрид.

– Правда, – кивнул Ханс.

– Бедненький, дай я тебя поцелую.

– Не надо, потом.

– Но что я могу сделать? – вздохнула Сигрид. – Если б ты хотел, чтобы я была черная, как вороново крыло, или рыжая, как девушки с картин Ренуара, я могла бы специально для тебя покрасить волосы. Хочешь, я подкрашусь или подстригусь? Или сделаю прическу, какая тебе нравится? Но это же не прическа, это же душа. Понимаешь, Ханс? Те замечательные, прекрасные, добрые, умные девяносто пять процентов людей, в которых ты меня все время тычешь носом, как котенка в лужицу, ведь этих замечательных людей никто не заставлял, они ведь сами себе выбрали эту прекрасную дорогу – быть нормальными. Им так нравится. И я рада за них. Я рада за них не потому, что они нормальные, а потому, что они живут так, как им нравится. А почему я не имею права? Это же моя жизнь. Собственная. Почему я должна приносить себя в жертву даже таким прекрасным людям, как мои мама и папа? Надо любить ближнего, я знаю, что ты мне это сейчас скажешь. Надо любить ближнего. Надо, надо, конечно, но как там сказано в Писании? Возлюби ближнего своего, как самого себя. Что это значит, Ханс? Это значит всего лишь, что точка отсчета, пробный камень, эталонный метр или уж я не знаю, что тебе еще назвать, – это я сама. Сначала полюби себя, а уже потом постарайся полюбить ближнего, как самого себя. Если получится. А если не получится, то люби хотя бы самого себя. И пожалуйста, дорогой Ханс, не надо про подвиги самоотречения. Сдается мне, что это немножко не тот случай. Ты же не просишь меня никого спасать. Ведь не о войне же речь, в конце концов. Может быть, случись война, я смогла бы быть как Жанна д’Арк. Больше я, к сожалению, не помню героических девушек. Ох, еще Шарлотта Корде, которая заколола Марата. Но в наше прекрасное мирное время, в нашей прекрасной мирной стране, в двадцать восьмом году, когда все кругом идет гладко и довольно красиво, зачем ты требуешь от меня подвигов?

– Ничего себе подвиг! – удивился Ханс, у которого уже голова закружилась. – Не шляться, не пропадать на дне, не водиться бог знает с кем, вернуться домой, купить себе новый гардероб от и до. Найти себе мужа. По собственному выбору и разумению. С маленьким только ограничением – чтобы у него был университетский диплом и бритые щеки, а остальное неважно. Или не выходить замуж, делать что хочешь. Хочешь – веди светскую жизнь богатой незамужней сплетницы, хочешь – организуй благотворительный фонд для детей тех же самых негров в Африке. Скажите, пожалуйста, какой подвиг! Скажите, какой героизм, какое напряжение всех сил, какая самоотдача души всего лишь для того, чтобы жить нормально, достойной дочерью достойной семьи!

– А вот я, – вдруг серьезно заговорила Сигрид, – сама я на тебя смотрю и не пойму, кто ты такой. Умный, добрый человек, мой любимый брат или холодный резонер, у которого есть только одна цель – прижать меня к ногтю, заставить жить так, как нравится тебе, а также мамочке и папочке, то есть уничтожить меня.