Богач и его актер

— Да ладно вам! У меня правда слышен акцент?

— Я не слышу, — призналась Лена. — Я это сказала, потому что вы «фон».

— А, — сказал Дирк. — Ретрит, ретрит, ретрит. Ну и как они будут ретрититься?

— Сейчас — какой-то семинар короткий. В шесть часов. Потом неформальный ужин. Завтра после завтрака еще один семинар, потом важное заседание, какой-то самый главный приедет. Прогулка на свежем воздухе, обед, заключительный семинар, торжественный ужин, потом бай-бай. Наутро — завтрак и отъезд.

— Спасибо, — сказал Дирк. — Как у вас все хорошо получается объяснять.

— Пожалуйста.

Дирк отошел от стойки. Вышел в ту дверь, что вела к воде, постоял на каменной площадке.

Там, внизу, очень деловито и спортивно разгуливал по гравийной дорожке тот самый господин, который, обнаружив у Дирка немецкий акцент, принял его за коллегу из франкфуртского отделения. Он шагал очень бодро, высоко поднимая коленки, почти что маршировал. Очевидно, у него что-то было с сосудами ног или с сердцем, а он следил за своим здоровьем. После целого часа в кресле автобуса следовало размяться и встряхнуться. Время от времени он поглядывал на часы, чтобы не опоздать к шестичасовому семинару.

«Как странно, — подумал Дирк. — Я о них знаю если не все, то многое, а они обо мне — ничего. И вот так вся жизнь. В чем тут секрет? Почему я так и не стал настоящей знаменитостью? Что такое знаменитость? Это человек, подробности жизни которого смакуют тысячи, сотни тысяч поклонников. Им про него интересно все: когда он ложится и когда встает, что он ест на завтрак, кто его жена, кто его любовница. Кто эта загадочная дама, с которой он появился на приеме в Берлине, какие у него отношения с детьми, за кого вышла замуж его дочь — и так далее, и так далее. А он не знает о них ровно ничего. Они для него просто толпа поклонников. Не знает и не желает знать. Не говоря уже о прохожих на улице и соседях по отелю. И, наверное, тут есть какая-то пропорциональная зависимость, — жевал Дирк жвачку умных и бессмысленных мыслей. — Наверное, чем больше человек интересуется другими, особенно теми другими, которые не имеют к нему никакого реального отношения, — не женой и детьми, не отцом и матерью, а вот так — прохожими, соседями, зрителями в зале, — тем меньше они интересуются им.

Очевидно, интерес — это мягкая и пластичная штука, большой пузырь, наполненный неким веществом, которое подлежит закону Лавуазье: если в одном месте этого вещества много, то в другом, соответственно, мало. Тут уменьшилось, там прибавилось».

От злости на самого себя Дирк стукнул себя по лбу костяшками пальцев, довольно больно.

Меж тем джентльмен, в пятый раз поглядев на часы, решил, что хватит уже разминать конечности, встряхнулся и направился к отелю. Слышно было, как поскрипывает гравий у него под ногами. Дирку не хотелось с ним встречаться, он стал спускаться по боковой лестнице, как бы навстречу ему, но сбоку. Джентльмен тем не менее постарался поймать его взгляд и махнул рукой вполне доброжелательно.

«Как все смешно, — подумал Дирк. — У них сейчас будет неформальный ужин. Ну не сейчас, а часа через полтора, а мне безумно хочется жрать. Неужели я сделал это нарочно, нарочно истратил все деньги, нарочно не взял с собой карточку, да она и пустая у меня. И не кредитная, а дебетовая. Пенсионерам не выдают кредитные карты. А на ней у меня, спасибо, триста крон до ближайшей пенсии. Неужели я все это сделал нарочно? Конечно, нарочно, потому что никого не жалко. И себя в том числе. Жрать, однако, хочется. Неформальный ужин, ишь ты».

Занятная мысль пришла ему в голову. Этот джентльмен спросил насчет Франкфурта. Значит, он принял его за их сотрудника, причем высокого уровня, так сказать, равного себе, но из другого отделения. Ага. Может быть, именно поэтому я и не ехал в автобусе с ними вместе, а приехал несколько раньше. Потому что я из Франкфурта, потому что я прибыл на самолете утром и сразу сюда.

«Ха-ха! — сказал себе Дирк. — Выходит, я имею полную возможность принять участие в этом, так сказать, неформальном ужине. Ведь там кругом джентльмены. Это же не скаутский лагерь с вожатым, который тут же вычислит постороннего мальчишку, без церемоний подойдет к нему и спросит: „Парень, а ты, собственно говоря, кто? А ты откуда здесь, на нашем слете, взялся? Здесь у нас все свои“. На эдаких ретритах вряд ли есть такой вожатый. И даже эти три архангела на „мерседесах“ — двое мужиков и одна дамочка, которые приехали первыми, — вряд ли они прямо так уж всех помнят в лицо. Судя по тому, какими индюками они шествовали к стойке регистрации, они и друг с другом-то как следует не знакомы. Так что, — думал Дирк фон Зандов, — этот месье, который разминал на дорожке сосуды ног, даже может стать моим своего рода рекомендателем. Его спросят: „А вон тот старик, который сидит ближе к окну, один, кто он?“ А он ответит: „Это, кажется…“ или даже безо всякого „кажется“ ответит: „Это коллега из Франкфурта“».

— Прекрасно, — почти что вслух произнес Дирк. — Так и сделаем.