Богатые - такие разные

«От вас нет никакого толку! — кричала Долли, придя в сознание. — Уйти куда-то, оставив меня на этой свалке с какой-то старой ведьмой! Удивляюсь, как это я еще не в могиле! И что это за жизнь? Две комнатенки в зловонном, грязном чужом городе, с бесхарактерным мужем, получающим по полпенни в неделю!» — «На этих днях...» — «О, хватит с меня этого вздора о грядущем богатстве!» — бросила Долли и повернулась лицом к стене.

Ребенок был очень мал, бледен и все время кричал, но, к моему удивлению, Долли его полюбила. Я думал, она никогда не сможет полюбить ничего, что доставляло бы ей столько хлопот, но совершенно очевидно — роль возмутителя спокойствия была приписана мне. «И не вздумайте дать ей какое-нибудь отвратительное американское имя! — заявила Долли. — Мой ребенок получит не какое-нибудь, а самое лучшее из имен, и мне хотелось бы назвать ее Викторией, по имени королевы».

Я пытался пробудить в себе какие-то отцовские чувства к этому завернутому в платок комочку, но это мне не удавалось. Я оказался совершенно неподготовленным к тому, что ребенок выживет. Я убедил себя, что его ждала такая же судьба, как и двух моих братьев, умерших в младенчестве еще до моего рождения. Все мои планы на будущее были построены на том, что поскольку мы должны были снова стать бездетными, я смог бы, как-то заработав деньги, отослать Долли обратно в Англию и добиться развода. Но по какой-то совершенно непонятной причине она по-прежнему оставалась единственной женщиной, с которой мне хотелось спать, однако к тому времени я уже понимал, что жизнь с презирающей меня женщиной стала бы для меня непрерывным унижением.

Ребенок выжил и каким-то чудом оказался здоровым. Каждый раз, смотря на девочку, я думал о том, какой совершенно иной могла бы стать моя жизнь, если бы ее не было, но при этом понимал, что легкого решения моих проблем мне ожидать не приходится. Меня возмущало присутствие этого младенца в моей жизни. Раздражала поглощенность Долли ребенком и неприятные запахи, пропитавшие нашу крошечную квартиру, постоянный плач по ночам, полное разрушение домашнего покоя и порядка. Но меня сковывало сознание собственной вины. Я отвечал за этот кусочек рода человеческого и понимал: если я отошлю их на пароходе в Европу, меня постоянно будут преследовать картины смерти совсем еще молодой Долли и понимание того, что мой ребенок брошен в какой-нибудь грязный сиротский приют, с последующей перспективой стать проституткой, жить в унижении и рано умереть в исправительной тюрьме.

Был лишь один путь, оставлявший хоть какую-то надежду на будущее, и я встал на этот путь. Я работал как лошадь в банке Райшмана, и когда наконец получил повышение, разницу в жалованье не приносил домой, а вкладывал в акции на рынке ценных бумаг.

Спустя полгода мы переехали в верхнюю часть города, где соседи были гораздо лучше, и в порыве признательности Долли вцеплялась в мою руку и с обожанием улыбалась мне. И даже говорила, что всегда была уверена в моей способности делать деньги.

Я презирал себя за то, что снова спал с Долли, но она становилась все прелестнее, и мне по-прежнему не хотелось смотреть ни на одну другую женщину. Заниматься любовью с собственной женой было единственным наслаждением, которое я мог себе позволить. Я не верил Долли, не верил ни одному слову ее восхвалений в мой адрес, ее лести, ненавидел каждую мелочь в ее неряшливой одежде и повадках, но физическое наслаждение, которое она мне давала, было самым изысканным. Отказаться от него было так же невозможно, как от ужина после трудного рабочего дня в офисе.

Когда Викки исполнился год, Долли поняла, что опять забеременела. И снова беременность была тяжелой, но на этот раз я мог по крайней мере обеспечить лучшую медицинскую помощь, и даже нанял цветную девушку, няньку для Викки, чтобы Долли могла побольше отдыхать. Я был не только уверен, что роды пройдут хорошо, но и не сомневался — ребенок родится таким же здоровым, как Викки. Возможно, мой отец думал также после рождения Шарлотты.

Но роды оказались тяжелыми, и ребенок прожил в муках всего три дня. Оставалось только согласиться с тем, что смерть была ему во благо. Неделю спустя от почечной недостаточности умерла и Долли.

Любая из этих трагедий могла привести меня в смятение, обе же вместе вызвали во мне какое-то оцепенение и смутное ощущение безысходного несчастья. Викки отправили в деревню в Новой Англии, где поселилась моя мать, чтобы быть поближе к жившей в Бостоне Шарлотте. На похоронах не было никого из моей семьи, правда, сестра прислала доброе письмо. Никто из моих бывших знакомых на Восточном побережье не знал о моих утратах. Но господин Райшман предоставил мне оплаченный отпуск, все мои еврейские друзья прислали цветы, а Джекоб-младший отвез меня на кладбище на своей «виктории» и, дождавшись окончания епископальной службы у могилы, прежде чем отвезти меня домой, накормил обедом в своем любимом ресторане, славившемся мясными блюдами.