Богатые — такие разные. Том 2

— Именно той же самой. Послушайте, Дайана, этот дом никому не нужен, и теперь, когда Стив умер, я считаю все это печальное дело закрытым. Извините меня, может быть, мне следовало бы выразить свои соболезнования, но в этих обстоятельствах я действительно считаю их неуместными. Я ненавижу лицемерие, — сказал Корнелиус, глядя мне прямо в глаза своими затененными черными ресницами серыми глазами, — и не хотел бы оскорблять ваши чувства словами о том, как я был огорчен известием о Стиве.

— Понимаю.

— Мне жаль, что вы сравниваете эту случайную смерть в катастрофе с самоубийством Джейсона Да Косты. Я действительно считаю, что их сравнивать нельзя. Однако… — Он откашлялся, прочищая горло, — я согласен с тем, что у вас есть основания сердиться на меня, и мне хотелось бы сделать все, что я могу, чтобы изменить ситуацию. Вы не можете не быть озабочены судьбой ваших детей и опасностью неминуемого вторжения немцев. Кроме того, может быть, у вас есть и финансовые затруднения. Так вот, я могу сказать, что у вас больше нет необходимости обо всем этом беспокоиться… достаточно одного вашего слова, и я устрою вам отъезд из этой страны и работу в Америке до окончания войны. Я знаю, что мы могли бы делать большие деньги, если бы работали вместе, и предлагаю вам встретиться на этой неделе в Лондоне, чтобы с помощью наших адвокатов подготовить соответствующее соглашение. Позвольте мне еще раз заверить вас в том, что мое предложение о создании для вас новой фирмы в Нью-Йорке является вполне добросовестным и честным.

Я поднялась на ноги перед Корнелиусом. Он распрямил спину и слегка оперся на каминную доску.

— Я могу выбирать? — спросила я.

— О, разумеется! Вы можете сказать «да»: Или можете сказать «нет». Но, — заметил Корнелиус со вздохом, отойдя к окну и уставившись на Мэллингхэмское озеро, — я действительно не советовал бы вам говорить «нет». — Он провел указательным пальцем по стене и еще раз вздохнул. — Такой восхитительный, такой очаровательный дом, — продолжал он. — Мне бы не хотелось, чтобы с ним что-нибудь случилось, Дайана, в самом деле, не хотелось бы. Надеюсь, что он переживет войну.

Я была абсолютно спокойна. Он как во сне повернулся ко мне. Движения его были томными, а прекрасные глаза сияли. Он был отравлен своим триумфом, упивался своей властью.

Я, наконец, проговорила:

— Как я могу быть уверена в том, что он переживет войну?

— Я могу организовать тщательный уход за ним на время оккупации.

— О, но немцы сюда не придут, — возразила я. — Разве вы этого не поняли?

— Расскажите об этом английской армии во Франции! Но вам действительно не придется ни о чем беспокоиться, Дайана, — проговорил Корнелиус, извлекая из внутреннего кармана пиджака длинный коричневый конверт.

Потом его вскрыл. Он вынул из него документ о передаче права собственности на Мэллингхэм. И стал непринужденно обмахиваться им, не спуская с меня глаз.

— Не могу ли я налить вам еще чашку чая? — учтиво спросил он, когда я опустилась в кресло.

Я не ответила. Он налил чай нам обоим, тщательно упрятал документ обратно в карман и снова уселся напротив меня на софу.

— Если я соглашусь на ваше предложение уехать в Америку, — спокойно спросила я, наконец, — гарантирует ли это сохранность Мэллингхэма?

— Естественно, Дайана! И если дела пойдут хорошо, я даже передам вам право собственности. Но это, разумеется, — улыбнулся мне Корнелиус, — будет зависеть от того, насколько… покладисты вы будете в Нью-Йорке.

Я увидела выражение его глаз и прочла его мысль с такой же легкостью, как если бы это была надпись на рекламном щите высотой в пятнадцать футов. Это не было наивным желанием следовать по стопам Пола. Это было приемом сексуального подавления ради мести. Он подверг бы меня в Нью-Йорке унижениям, опозорил бы перед моими детьми, и все равно превратил бы Мэллингхэм в руины. Никакие его обещания не гарантировали бы мне сохранность моего дома.

Я всегда думала, что меня охватит ужас, когда я получу неопровержимые свидетельства его окончательного плана.

Но теперь с удивлением обнаружила, что точное знание о нем неожиданно придало мне смелость. Я всегда была полна решимости перехитрить Корнелиуса, теперь же во мне укрепилась фанатическая убежденность в том, что я не позволю ему меня раздавить.

Такие люди, как Корнелиус Ван Зэйл, заслуживали публичного унижения. Я никогда не смогу позволить ему восторжествовать над собой. Это было бы возмутительным оскорблением.

Я подумала о «Возмездии» сэра Ричарда Гренвилля, призывавшего своих людей к борьбе, и улыбнулась.