Богатыри не мы. Новеллы

Протиснул Илья плечи богатырские в просторную горницу и обнаружил тут шаечку ольховую, веничек можжевеловый, полотенце махровое и прейскурант, на стенку прибитый. Ничем его этот прейскурант не удивил, не обидел, и, скинув кольчугу запыленную да ватник походный, отправился Илья Иваныч в парное отделение – смыть, так сказать, трудовой пот да дорожную пыль.

Тут-то все и приключилось. Лежит, значит, Илья на полке, по́том обтекает, рядом веничек в кипяточке заваривается, источает ароматы всяческие. В печке поленья потрескивают, пар у потолка колышется – лепота, в общем.

Вдруг – чу! Как бы сквознячком потянуло. Илья один глаз приоткрыл – вроде никого. А тут опять – чу! И раздается голосок такой, вкрадчивый, нежный, шаловливый – ну чисто «Энигма» запела:

– Здравствуй, гостенек дорогой! Как вам-тебе парится, как отдыхается?

– Спасибо, – отвечает Илья, лежа на полке. – Нормально все. Парок в самый раз, температура тоже подходящая. Щас полежу еще малеха да пойду вниз париться.

– А давай-как, гостенек дорогой, я вас-тебя сама попарю, – тем же шалавным голоском предлагает кто-то, и видит Илья своим приоткрытым глазом, как голая бабья рука за веник, запаренный в шайке, берется.

То, что бабья – это к Нострадамусу не ходи, уж чего-чего, а рук на своем веку Илья повидал предостаточно. У мужиков завсегда жилы видно, ну и волосы, конечно, а бабья рука – она гладкая, округлая, на скалку похожа или на рыбу налима.

Пока все эти мысли размышлялись в голове Ильи, на него веник и обрушился! Да как зачал его хлобыстать по всем филейным, окорочным и крестцовым частям телес – только полог затрясся. И пар, пар пошел с новой силой, ровно попал Илья ненароком в Цусимское сражение, да сразу к топке броненосца «Ретвизан», где кочегары замертво падали от жары.

А незнакомка все парит богатыря, все поддает на каменку да веником все шибче и шибче. И приговаривает, приспрашивает при этом:

– Ну что, гостенек дорогой, как вам-тебе моя банька? Не слаб парок, не мягок веничек?

Чует Илья – все, конец, сейчас мясо от костей отделяться начнет, как у цыпленка табака. Но гордость богатырская не позволяет слабину показать, он и хрипит в ответ:

– Ай, хорош парок, да слабенек чего-то. И веничек пора сменить, больно мягок стал.

– Ну, будь по-вашему, по-твоему… – отвечает голосок, и все с тем же произношением «энигмовским», шалавным.

И как шибанул парок – ажно крыша над баней приподнялась! Как засвистел новый веничек, да не один, а пара сразу! Как пошла невидимая баньшица ухать да охать, богатыря охаживая, тут и понял Илья – вот она, смертушка лютая. Не в чистом поле явилась с копьем хазарским наперевес, не в темном лесу подкралась с секирой варяжской в руках, не на острие стрелы кленовой из заречной дали прилетела, а нашла его тута, в бане.

Нашла и уже не выпустит!

Лежит богатырь, Даждьбогу душу отдает помаленьку. И вроде все чинно, правильно – уже и ног не чует, и руки отнялись, в ушах шумит, перед глазами круги…

Но что-то мешает! Что-то прямо вот не дает Илье помереть спокойно. Заноза какая-то в мозгах. Как камешек в сапоге, как гвоздь в лавке, как соломинка в коктейле.

А мысли у Ильи уже не ворочаются, лежат просто в голове, как бревна. Но пришлось поднапрячься, одно из бревен повернуть, активизировать, так сказать, процесс. И понял Илья, отчего ему не помирается.

«Энигма» же! Когда с Марьюшкой он женихался еще, очень популярными были эти полузадушенные шалавные песни. Из каждого ларька, из каждой форточки неслось:

Я больше не могу спать,
(Время пришло!)
Я хочу тебя,
(Время пришло!)
Возьми меня,
Я – твоя,
Миа кульпа!

Я хочу достичь рубежа моих фантазий,
Я знаю, что это запрещено,
Я сошла с ума,
Я отрекаюсь от себя,
Мия кульпа!

И привиделось Илье в предсмертном мороке лицо Марьюшкино. И было оно нефига не мило, не благостно, а, напротив, весьма гневливо, ибо Марьюшка «Энигму» эту проклятущую терпеть не могла никогда и всегда плевалась, когда слышала «Диман, диман…» и прочие запевки.

А надо вам сказать, что когда Марьюшка гневалась, Илья себе места не находил, натурально. И стоило только ему увидать женины сердитые очи, как сразу помирать богатырь отставил. Вскочил он на полке, башкой о притолку вдарился, от искр прижмурился и вниз спрыгнул, да так проворно, что веники по лавке вхолостую захлестали:

– Шлеп! Шлеп! Шлеп!

Охнул голосок, взвизгнул потом, ноги босые по полу протопали. Илья пар рукой разогнал, смотрит – и видит: стоит перед ним баба в простыне. Ну, баба как баба, даже очень: ланитами баска, персями заманчива, бровьми союзна, устами сахарна, очами шкодлива, чреслами манлива. Власы пушистые торчком стоят, и сама вся трясется.

– Ты чего, – спрашивает, – вскочил, гостенек дорогой? Это так у нас не полагается! Ты уже отходить должон, в Ирий-сад направляться, а ты…