Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады

«Будь славен во веки, о муже избранне,
Вольности отче, герою Богдане!»

В гетмановском кабинете Чигиринского замка молча смотрели друг на друга два героя Украинской революции. Богдан Хмельницкий только что перечитал старый отчет Ивана Богуна о поездке в Москву в составе казацкого посольства и хорошо понимал, что впереди тяжелый и нервный разговор. Строки документа сами собой вспыхивали и гасли в тренированной памяти гетмана.

«Казалось, что с приближением к Москве даже вольного воздуха становилось все меньше и меньше, а встречные люди выглядели все молчаливее и смирнее. Это был уже совсем другой, не отчаянный пограничный люд, почти полностью умятый воеводами, наместниками, приказчиками, боярами, дьяками и прочей государевой сволочью.

Вот и он, этот холмистый город, при слиянии Москвы-реки и Неглинyой, разбегающийся от Кремля волнами Китая, Белого и Земляного посадов. Рубленые из не высушенного дерева избы были покрыты дерном, берестой, соломой, побогаче – тесом. По залитым грязью кривым улицам полз вечный смрадный туман и многие москвичи, чтобы не уделаться в прах отбросами, нанимали специальных людей, чтобы те перенесли их на другую сторону убитого переулка или площади.

По всей Москве и по всем царским городам и весям гудели бесчисленные кабаки, забитые пропившимися до нательного креста пьяницами, во все горло оравшими от заплеванного ими земляного пола:

«Эх, пей в доску,
Поминай Москву,
Как там вино —
По три денежки ведро!»

Со времен Ивана IV Ужасного городской московский воздух был залит едким запахом сивухи, пота, грязных лохмотьев и чавкающей грязи. Везде шумели толпы бородатых людей в кафтанах, сермягах, косоворотках и даже овчинных полушубках, совсем не удобных в весеннюю погоду. В вони и грязи бегали пирожники, сбитенщики, капустники, хлебники, лапшевники, предлагая миски с варевом прохожим, и давая вылизывать для чистоты пустую посуду носившимся вокруг вшивым собакам и опять пуская ее в дело. Ужасно несло начинавшей тухнуть соленой рыбой. Толпа вопила, ругалась, божилась, смеялась, орала, бродила по площадям, улицам, переулкам, исчезая и появляясь вновь. В Гостином дворе у Кремля, в три ряда стояли английские, голландские и русские торговые лавки, охраняемые от воров-шишиг стрельцами при бердышах и саблях.

Вдруг раздались резкие и частые удары барабана-тулумбаса. По площади, которую пересекало казацкое посольство, бежали полицейские ярыги с плетьми, мерзко вопившие «Дорогу воеводе!» Люди опрометью побежали во все стороны, купцы спешно убирали и прятали товары с прилавков, хорошо зная несусветную алчность боярских харь и их многочисленных холуев.

На красивом и статном коне на площадь выехало боярское рыло, в соболиной шапке, сафьяновых сапогах и саблей на боку, раскорячившееся в седле по-медвежьи и вывалив бесконечное брюхо из посеребренного кафтана. Рыло, как очумелое, долбило в привязанный у седла барабан.

Не успевшие убежать люди сбрасывали шапки и кланялись в самую грязь, выгибая пополам спины и с трудом выдирая из расквашенной грязи лапти. Среди умолкнувшей толпы ехала одутловатая харя, само олицетворение московской власти, грубой, наглой и не знающей ни в чем удержу. По всей площади в грязи, лужах и клубах пыли страшно разило вчерашним, невыветривающимся хмелем. Чудилось, что воздух, навечно пропитанный унижением, угрюмо шелестел: «Твое воеводское дело – приказывать, а наше холопье – исполнять!»

Казаки посольства вспомнили доклады иностранных послов о московских нравах, цитировавшиеся в Европе: «Царь на польскую войну сверх обычных налогов еще установил со всех подданных десятину от всего имущества. Московиты подсматривают друг за другом и, если что увидят неугодное, ссылают в Сибирь, страну мрака и отчаяния. Кто слишком внимательно смотрит на кремлевские стены и пушки, тех сажают в тюрьму как шпионов».

Казаки ехали уже по набитому полицейскими ярыгаии Кремлю, когда у Красного крыльца Теремного дворца с яркой медной крышей, что рядом с каменно-деревянными Грановитой, Золотой и Оружейной палатами, прямо в руки Богуну сунули ворох подметных писем, тысячами порхавших по Московскому царству:

«Все воеводы на один лад. Едут править в город на три года, а жиру хотят запасти себе на всю жизнь. От медведя – кулаком, от черта – крестом, а от боярина и дьяка ничем не отобьешься. Руки у них привешены навыворот – все к себе тащат, что можно и нельзя, в государеву казну – копейку, а себе в карман три. Со всей земли везут возами и несут горами на Государев Верх, в Кремль челобитные на воров-воевод, которые навсегда оседают на столах дьяческой сволочи, от всего свою мзду имеющей.