Боги Абердина

Таковы были странные действия. Я смотрел, как он смешивает препараты, отделяет и выливает, жжет порошок. Вверх поднимались мерзко пахнущие клубы дыма, жидкость молочного цвета кипела над горелкой, а он собирал испарения в стеклянный колпак. И все это время Артур говорил о наших планах на будущее, об еще одном путешествии, которое он хотел проделать летом. Например, в Венецию, а то и в Микены. Эллен и Хауи вполне могут увязаться следом, а может, еще и Николь — словно между всеми нами не возникло никакого напряжения, и все в порядке. Словно ничего плохого вообще не произошло. По крайней мере, создавалось впечатление, будто эти несколько часов Дэн оставался в живых, находился в доме, играл в карты с Хауи и ждал нашего возвращения на ужин с профессором Кейдом. Пытаясь это отрицать, я понял, что смерть Дэнни навсегда вытатуирована у меня в сознании. Это нестираемая эмоция, она вечно будет влиять на мои решения и действия. Даже чувство вины, которое стало таким вездесущим, что я его больше не замечал, тут ни при чем. Это шрам — рана, которая, как я знал, никогда не заживет. Я смогу только привыкнуть к ней, — и привыкну.

— Посмотри сюда, — сказал Арт и подтолкнул ко мне маленькую книжку, обтянутую тканью. Ни на обложке, ни на корешке не стояло никаких надписей. — Вот труд Антонио Эксили, отравителя семнадцатого века. Ты знаешь, какая это редкость? — Он открыл обложку. — Время с пятнадцатого до конца семнадцатого столетия считалось золотым веком ядов. Очень многие рецепты утеряны. Некоторые существуют, как работа Эксили, но их трудно достать. Я купил эту книгу в Гранаде, в прошлом году. Это один из четырех известных репринтов девятнадцатого века.

— «Similia similibus curentur», — сказал я. — Подобные лекарства подобны. Польза яда заключалась в противоядии, а использование его в такой роли считается одной из немногих средневековых практик, на самом деле продемонстрировавших какую-то ценность.

Артур забрал книгу назад.

— Это часть твоей работы? — спросил я, кивая на книгу.

Он вылил желтоватую жидкость из лабораторного стакана в цилиндрический сосуд из металла и помешал стеклянной палочкой.

— На самом деле, я делаю «Aqua Toffana», — пояснил он. — Любимый яд Медичи. Состоит по большей части из мышьяка и шпанских мушек. Смерть безболезненна, происходит через несколько часов.

Я вспомнил про отравление Арта белладонной в нашем гостиничном номере в Праге, про его рассуждения о том, что вознаграждение пропорционально риску.

Я спросил Артура, для чего предназначается яд.

— Для Дэна, — спокойно ответил он. — Если он гоняется за нами, то я намерен убить его первым.

Он поставил цилиндр на стол и вытер палочку куском ткани.

«Конечно, намерен…»

— Мне надо идти, — сказал я.

Арт показал на дверь кивком головы, а затем принялся переливать желтоватую жидкость в другую чашу.

* * *

Я выпил кофе в «Горошине». В одиночестве, забившись в уголок, я чувствовал облегчение, что из-за снега и темноты журналисты покинули университет. Поиски продолжались пятый день, и изначальное возбуждение спало. Все перешло на более профессиональный уровень. Количество местных спасателей и групп уменьшилось и, в конце концов, их распустили. Они уступили место личной команде следователей миссис Хиггинс. Даже со всеми ее связями полиция была готова идти лишь до определенной черты. Судя по сообщениям в газетах и по телевизору, не имелось доказательств какой-то преступной деятельности. Жители Фэрвича начинали ворчать из-за внимания к Дэниелу Хиггинсу, они заявляли, что когда один местный парень потерялся несколько лет назад, никто не уделял ему и половины такого внимания.

При обсуждении причин исчезновения Дэна пресса склонялась к самоубийству. Журналисты считали, что мать Дэна — бесчувственная, одержимая женщина, амбиции которой довели сына до предела. Это был несправедливый портрет миссис Хиггинс. Я наблюдал за ней во время импровизированной пресс-конференции. Она была шокирована и пребывала в отчаянии, что выходило за пределы обычной печали. Мать Дэнни ответила на несколько вопросов, стоя на ступенях полицейского управления Фэрвича под полуденным солнцем. Ее сопровождающие маячили на заднем плане. Она была идеально одета и причесана, а такого едва ли можно ожидать от пребывающей в печали матери. Репортеры приняли молчание за апатию, но для меня ее выражение лица было знакомым. Я назвал бы его признанием поражения хорошо одетым трупом. Слезы часто намекают на какую-то надежду, это катарсис раненой души, которая на подсознательном уровне знает, что все станет лучше. Но перейдя границу нормальности, печаль не вызывает действий, катарсиса или страха. Есть только пустота. Это, как я считал, мне известно лучше, чем большинству.