Боги Бал-Сагота

Хода-хан проткнул мандарину голову насквозь, и тот рухнул так близко от его ног, что кинжал врезался в пол всего в нескольких дюймах от туфли афганца. Затем афганец взял паузу – но лишь для того, чтобы вонзить кинжал в человека с топором, которому до этого прострелил живот, – в бою афганец всегда придерживался законов гор. Затем, развернувшись, вбежал обратно в ванную. Выстрелил в окно, хотя люди на крыше оттуда уже не показывались, и бросился через спальню, на ходу включив свет.

– Я забил псов, сахиба! – возвестил он. – Хвала Аллаху, они вкусили свинца и стали! Остальные на крыше, но они пока бессильны. Скоро на звуки выстрелов сбегутся люди – таков обычай сахибов, – а нам пока нужно решить, что мы будем делать дальше, какую ложь расскажем… О, Аллах!

Джоан Ла Тур стояла, вытянувшись в струнку, и сжимала край дивана. Лицо ее побелело, как мрамор, и застыло в таком выражении, словно она надела каменную маску ужаса. Широко раскрытые глаза горели странным черным огнем.

– Аллах, защити нас от Шайтана Проклятого! – воскликнул Хода-хан, сделав старинный жест, существовавший еще за несколько тысяч лет до ислама. – Что случилось с тобой, сахиба?

Он двинулся к ней, но девушка закричала, заставив его отпрянуть и покрыться холодным потом.

– Не подходи! – предостерегла она, и афганец не узнал ее голос. – Ты демон! Вы все демоны! Я тебя вижу! Я слышу твои раздвоенные копыта, что стучат в ночи! И вижу горящие глаза, что сверкают из теней! Держи свои когтистые лапы от меня подальше! – Изо рта у нее выступила пена, но она продолжала сыпать проклятия на английском и на арабском, и от ее слов у Хода-хана по коже забегали мурашки.

– Сахиба! – взмолился он, дрожа, как листок. – Я не демон! Я – Хода-хан! Я… – он протянул к ней руку, но девушка со страшным криком бросилась к двери и принялась срывать замки. Он метнулся к ней, пытаясь остановить, но Джоан, впав в бешенство, оказалась проворнее. Распахнув дверь и увернувшись от него, она выбежала в коридор, словно и не слышала отчаянных криков своего защитника.

* * *

Харрисон, покинув дом Джоан, поехал сразу в притон Шань Яня, который, маскируясь под захудалый кабак, находился в самом сердце Ривер-стрит. Время было позднее. У стойки жалось лишь несколько отщепенцев, а на месте бармена, как заметил детектив, работал китаец, которого он до этого ни разу не видел. Бармен взглянул на Харрисона равнодушно, но затем ткнул большим пальцем в заднюю дверь, завешанную темными шторами. Детектив отрывисто спросил:

– Джонни Клек там?

Войдя в дверь, Харрисон зашагал по короткому тускло освещенному коридору. Достигнув конца, уверенно постучал в следующую дверь, что предстала перед ним. В стоявшей там тишине услышал, как разбежались крысы. Стальной диск по центру двери сместился, и в открывшемся отверстии показался раскосый черный глаз.

– Шань Янь, открывай, – приказал Харрисон, и глаз отдалился. Послышался лязг замков и цепей.

Толкнув дверь, детектив вошел в комнату, освещенную едва ли лучше, чем коридор. Просторная и грязная, она была заставлена рядами коек, а в жаровнях горел огонь. Шань Янь направился к своему привычному месту за низенькой стойкой возле стены. Харрисону хватило одного взгляда на помещение, чтобы заметить знакомую фигуру в выцветшем шелковом пиджаке, расшитом золотыми драконами. Затем он пересек комнату, дойдя до двери, что находилась напротив стойки, за которую уселся Шань Янь. Это был опиумный притон, и Харрисон знал об этом – как знал и о том, что китайцы на койках спали опиумным сном. Почему Стив до сих пор не разогнал его так же, как многие другие притоны, было ведомо лишь ему одному. Но охрана правопорядка на Ривер-стрит вовсе не была таким рутинным делом, как, например, на Баскервилль-авеню. Харрисон действовал из соображений нужды и целесообразности. Иногда приходилось жертвовать некоторыми общепринятыми нормами, чтобы добиться чего-то более важного – особенно если на плечах у него лежала охрана правопорядка в целом районе – и в Восточном квартале в том числе.

В душном воздухе комнаты витал характерный запах, который ощущался даже поверх вони курева и немытых тел, – сырой привкус реки. Он чувствовался во всех притонах Ривер-стрит, поднимаясь от самых полов, будто неуловимый черный дух самого квартала. Заведение Шань Яня, подобно многим другим, было построено прямо на берегу реки, а задняя комната и вовсе нависала над водой на прогнивших сваях, которые жадно глодали темные воды.

Харрисон открыл дверь и вошел, затворив ее за собой. Уже собирался было поздороваться, но язык вдруг перестал слушаться, и он просто замер на месте.