Боги Бал-Сагота

– Создается впечатление, что мумии во всем этом рассказе ведут свой странный танец, – заметил он. – Ученый-немец сделал несколько фотографий мумии на свою камеру, и когда их увидел майор Морли – а казалось странным, что их не выкрали вместе с саркофагом, – он понял, что стоял на пороге какого-то чудовищного открытия. Его дневник отражает состояние его рассудка и становится бессвязным – похоже, его одолевало безумие. Что такого он узнал, чтобы потерять над собой контроль? Может быть, против него применили гипнотические заклинания Катулоса?

– Эти фотографии… – начал я.

– Они попали в руки Шуйлеру, а тот передал их Морли. Я обнаружил их среди рукописей.

Он вручил мне одну и внимательно на меня посмотрел.

Я вгляделся в изображение, потом встал, держась неуверенно, и налил себе бокал вина.

– Это не мертвый идол в какой-нибудь вудуистской хижине, – проговорил я дрожащим голосом. – Это чудовище, одушевленное ужасающей жизнью, рыщущее по миру в поисках жертв. Морли видел Хозяина – вот почему у него помутилось в голове. Гордон, клянусь чем угодно, это лицо принадлежит Катулосу!

Гордон бессловесно уставился на меня.

– Это почерк Хозяина, Гордон! – рассмеялся я. При виде англичанина, человека со стальными нервами, который застыл, несомненно, впервые в своей жизни, не в силах вымолвить ни слова, мой ужас оказался пронизан мрачным весельем.

Он облизнул губы и изменившимся, едва похожим на прежний голосом проговорил:

– В таком случае, Костиган, ничто не может быть устойчивым или определенным, и человечество стоит на краю бездны неведомого ужаса. Если это мертвое чудовище, что нашел фон Лорфмон, и в самом деле Скорпион, возвращенный к жизни неким отвратительным способом, то что ему может противопоставить простой смертный?

– Мумия у Камоноса… – начал я, но он меня перебил.

– О да, чья еще плоть могла отвердевать и скукоживаться тысячи лет небытия? Конечно, это сам Катулос! У него как раз было время, чтобы сбросить с себя тряпье, обернуться в простыни и лечь в саркофаг перед тем, как мы вошли! Вы же помните, он стоял у стены вертикально, отчасти загороженный высоким бирманским идолом – и поскольку мы не могли его видеть, это позволило ему проделать задуманное. Господи, Костиган, с каким же доисторическим ужасом мы столкнулись?

– Я слышал об индийских факирах, способных принимать состояние, весьма напоминающее смерть, – начал я. – Не может ли быть такого, что Катулос, хитрый и пронырливый, пришел в такое состояние, а его приспешники бросили саркофаг в океан, где его и нашли? И не мог ли он прийти в него же и нынешней ночью в лавке Камоноса?

Гордон покачал головой.

– Нет. Я видал таких факиров. Ни одному из них не удавалось изобразить смерть так, чтобы скукожиться и отвердеть, то есть попросту усохнуть. Морли, описывая в другом месте саркофаг со слов фон Лорфмона, переданных Шуйлером, заметил, что к нему прилипло большое количество водорослей, причем таких, что растут лишь на значительной глубине, на самом дне океана. Дерево, конечно, фон Лорфмону также не удалось опознать, даже несмотря на то, что он был одним из крупнейших знатоков растений. И его замечания вновь и вновь подтверждают великий возраст этого саркофага. Он признал, что определить его было невозможно, но из его догадок становилось ясно, что он считал, будто ему даже не тысячи, но миллионы лет! Нет. Мы должны смотреть фактам в лицо. Раз уж вы уверены, что на фотографии изображен Катулос – а сомнений в ее подлинности быть не может, – то истина кроется в одном из двух. Либо Скорпион никогда не умирал, а был помещен в саркофаг, где продолжил свое существование в таком виде, либо был мертв, но затем возвращен к жизни! В любом случае, если оценить эти предположения здравым умом, то они оба совершенно невероятны. У нас что, у всех помутилось в голове?

Гордон выглянул в окно – его лицо осунулось в сером свете.

– Как бы то ни было, – проговорил он, – есть еще два места, которые я намерен хорошенько осмотреть до восхода солнца, – антикварная лавка Камоноса и Сохо, сорок восемь.

18. Хватка Cкорпиона

Меж тем как с башни – мрачный вид! —

Смерть исполинская глядит[105].

Эдгар Аллан По

Пока я мерил шагами комнату, Хансен храпел на кровати. Лондон пережил еще один день, и в тумане снова загорелось уличное освещение. Эти фонари воздействовали на меня странным образом, словно излучали твердые волны энергии, бившие мне прямо в мозг. Они скручивали туман в чудные зловещие формы. Если представить лондонские улицы одной большой сценой, то сколько же страшных действий освещали ее рампы?

Гордона я не видел с рассвета. Уцепившись за фразу «Сохо, сорок восемь», он ушел, чтобы устроить рейд в это место, а меня оставил из тех соображений, что разглашать мою роль пока не стоит. Он опасался покушения на мою жизнь, а также потому, что если я отправлюсь рыскать по притонам, где часто бывал прежде, это вызовет подозрения.