Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Марк развернул кисет, долго и старательно отрывал клинышек газетной бумаги, думал о Шарове. Всё тот же злой, уверенный в себе человек, точно знающий всё, что Марк о нем думает. Стоит у стола, опирается на него кулаком, и сразу видно — силу свою чует. Она и тогда, на Лубянке, была у него, но там Марк взбунтовался, теперь же он должен подавить в себе весь протест против Шарова, приглушить всё понимание его, чтоб исполнить то, ради чего он с ним встретился. Нет, Марк никогда не мог овладеть искусством обездушенно ненавидеть, даже за врагом он был готов признавать его правду и его право, но Шаров — ведь это не враг, а нечто хуже, много хуже. При его уме он несомненно, знает, что они, взбунтовавшиеся и обрекшие себя на поражение, явление закономерное, неизбежное, оправданное; что правда у них, но что ему до этого? Может быть, ему даже доставляет наслаждение мысль, что Марк с его правдой — ничто перед силой, которая принадлежит ему, Шарову. Эта же вера в силу и приглушенное ощущение правды было свойственно Непроходимому, но Шаров образован, умен, опытен и, несомненно, яснее, чем Непроходимый, всё видит и всё понимает.

Марк прикурил от лампы, сел у стола.

«Я надеюсь», — сказал он, открыто глядя на Шарова, — «надеюсь, что вы не будете обещать нам прощение наших грехов».

«Нет, не буду», — сказал Шаров, садясь напротив. — «Вы ведь знаете, что моему рангу полковника функция прощать не присвоена, да и вообще нет ранга с такой функцией. Совсем даже наоборот».

«Ну, и на том спасибо», — усмехнулся Марк. — «Ваш предшественник гарантировал нам прощение, готов был дать подписку, даже говорил, что Сталин примет нас с распростертыми объятиями.»

«Я тоже гарантирую, что примет, но насчет объятий не ручаюсь», — сказал Шаров. — «Вы ведь всё это знаете не хуже моего».

«Да, знаю», — согласился Марк. — «Но перейдем к делу. Вы, конечно, хотите знать, что за причина заставила меня искать встречи с вами».

«Скажите», — сказал Шаров и откинулся к спинке стула.

Марк спокойно курил, медлил, и, глядя на него, невозможно было бы подумать, что он напряжен до самых последних пределов своих душевных сил. Шаров должен сказать, что ему известно, какие новые удары он им готовит. А самое главное — знает ли он о Марии?

И тут, чтобы сделать всё ясным, мы вернемся несколько назад, к событиям, предшествовавшим гибели Кулешова.

Когда обозначилось крушение немецких фронтов в России, в германских тылах, то есть на русской земле, оставшейся в руках немцев, сложились новые и очень жестокие условия. Говорят же, что осенняя муха кусается больнее, так было и тут. Германский солдат погибал на фронте, а в тылу разгулялась гитлеровская опричина. Золотые фазаны вели себя так, словно они действительно оседают в России на тысячу лет.

Лесная партизанщина разгоралась, но силовые центры немецкого произвола были в городах. От террора, подобного тому, который приписывался Черной кошке, золотые фазаны защитились очень простым способом. Они объявили свой страшный счет: за убитого немца — пятьдесят русских жизней. Именно тогда Кулешов сказал своим друзьям: нужно остановиться! Он писал им, что террор против немцев — безумие, способное всю землю залить русской кровью, так как немцы будут держаться своего слова — пятьдесят за одного. Писал, что для их целей террор не нужен, у них есть свое дело, которое они должны продолжать. Взрыв Гестапо в Слуцке показал, что удар по маловажным немцам ничего не дает. Если что и надо, так большой царап, удар по верху.

К этому времени относится появление на оккупированной земле большого числа чекистских оперативных групп. Началась странная, по первоначалу непонятная игра в немецком тылу. Перед теми немногими антикоммунистическими силами, которые еще сохранялись, сразу встал вопрос: что делать? Скоро обнаружилось, что чекистские опергруппы ведут какую-то замысловатую кампанию, жертвой которой становятся не немцы, а русские. Кулешов просил Марка искать встречи с чекистами, чтобы разгадать смысл их действий. В этом комиссионном магазине Сиволаповых, в который он теперь пришел, он тогда встретился с предшественником Шарова. Разговор нудный, ненужный. Чекистам он открыл, что с Кулешовым, Дробниным, Суровым им не договориться. Игра продолжалась, и гибель Кулешова была этапом этой страшной игры.

Но, как уже сказано, еще до своей гибели Кулешов произнес эти слова: большой царап. Его мысль была верной, но как ее осуществить? Немцы, изгоняемые из России, могли хлопнуть дверью. Они истребили еврейское население, почему они не могут распространить этого массового безразборного убийства на русское население? Большой царап приобретал свой смысл — предупреждение немцам.