Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Тут я заметил, что наше дело следовало бы точнее отлить политически, а между тем оно приобретает какой-то военный крен, и немцы всё больше говорят и пишут о русской армии Власова. Власов опять усмехнулся одним лишь ртом — глаза остались такими же печальными — и сказал, что этими разговорами немцы сами себя взбадривают — союзников у них не осталось, вот они и придумывают их для того, чтобы свой народ не увидел, как в действительности обстоит дело. Заговорил о том, что никакой русской армии создавать теперь нельзя, хотя сотни тысяч русских шлют в штаб просьбы зачислить их в такую армию — готовы биться за народную правду. Русскую армию можно было создать в сорок втором году, в крайнем случае, в сорок третьем, но не в сорок четвертом. Людей много, а армии нет и не может быть. Одна дивизия сформирована, другая начинает формироваться, но это и всё. «И больше не будет», — сказал Власов. — «Время безнадежно утеряно».

Я опять заговорил о нежелательности военного крена даже в политических выступлениях, и Власов ответил на это, что я слишком просто смотрю на наше положение. Тут он сказал, почти буквально повторив Кулешова, что в простоте есть свое счастье. Ему было всё просто, когда он в сорок первом строил оборону Москвы с маршалом Жуковым и сдерживал немцев на подступах к столице. Просто было и тогда, когда он, командуя ударной армией, пытался задержать немецкое продвижение на Волховском направлении. Но всё стало очень трудным и вовсе непростым, когда он решил посвятить себя почти немыслимой задаче — волю народа провозгласить и не думать при этом о том, и не пугаться при этом того, что провозглашенная из-за спины врага она теряет свою чистоту, звучит искаженно. Тут он очень гулко сказал то, что я когда-то и от Высокова услышал — другого времени или других обстоятельств нам не дано. Приятно или неприятно это слышать, но это факт жизни, от него ладошкой не прикроешься.

Дальше он опять заговорил о военных формированиях. Сказал, что военные люди всегда мыслят по-военному. Сам он из таких, может быть, и это является причиной возникновения военного крена, с которым я, как он понимает, в несогласии. Вокруг него собралась всё больше военная публика. Одних лишь советских генералов тут с десяток наберется. Конечно, сказал он, это имеет значение, окрашивает освободительное дело в военные тона. Потом пошевелил ртом, подумал, и добавил, что при всём том, военные начинания имеют свой смысл. Сказал, что пусть все люди знают, что мы за правду нашего дела не только политически, но и военно, вооруженно, готовы стоять. Тут же добавил: Может быть, мы и ошибаемся, но какой-то свой смысл наши власовские формирования имеют. Если ошибаемся — не беда, от такой ошибки вреда нашему народу не будет, а польза может оказаться. Воевать и побеждать мы сейчас не можем, но как символ нашего дела наши вооруженные формирования могут сыграть свою роль.

Это была длинная беседа, и не всё из нее мне запомнилось, но вот еще несколько сохранившихся в памяти штрихов, которые кажутся мне очень важными. На мое замечание, что мы должны осудить немецкие действия в России, сказать о них всю правду, Власов вдруг откликнулся с живым интересом, но самым коротким словом — как? Как, находясь в стане врага, в его полной власти, повиснув на волоске где-то между жизнью и смертью, как осудить этого врага с заряженным пистолетом, направленным в твой висок?

Он потянулся к графину с водой, но налив стакан, забыл его выпить. Заговорил спокойнее. Сказал, что в будущем никто не поймет, сколько мы приняли риска, чтобы в нашем положении удерживаться на русских позициях.

Опять заговорил о будущем и сказал, что многое из того, что мы делаем, будет непонятно людям и многое криво истолковано. Сказал, что в наших газетах и других материалах нам приходится пользоваться немецкой терминологией. В нашей русской газете пришлось напечатать сообщение немецкого правительственного агентства, что американский президент Линкольн был евреем. Это еще ничего, Линкольн выдержит, а ведь бывает и похуже, — сказал он. — Поймут ли люди, почему это бывает? Поймут ли, например, почему мы отгородились от немцев формулой — русское освободительное движение не представляет евреев?