Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Вот, пишу, а сам всё время думаю о Шувалове. Казалось бы, что мне за дело до того, как он выглядит. Вот уж вопрос, который совершенно ни к чему, а я всё время возвращаюсь к нему. У Шувалова какой-то плотоядный рот — толстые, очень красные и всегда мокрые губы. Когда он кричит, в уголках его рта пузырится пена, и это очень противно. Противно и то, что у него так узко поставлены глаза, но я об этом уже говорил. Да, глаза — из-за них Шувалов всё время держится в моей памяти. Это потому, что в его глазах, вовсе уж неожиданно, я вижу страх. Если я упорно, не отрываясь, гляжу ему навстречу, его глаза начинают бегать, и он, как мне кажется, делает над собой усилие, чтобы выдерживать мой взгляд. Чего он боится? Ведь еще немного, совсем немного, и меня выдадут, и я буду в его полной власти, и я предельно беззащитен, и я обречен, и он знает всё это, а между тем в его глазах страх.

Выдадут, какое все-таки неточное слово! Вернее было бы сказать — убьют, но это, по-видимому, звучит слишком вульгарно. Американцы меня не убьют, а всего лишь выдадут и будут после этого думать, что если я убит, то они никакого отношения к моему убийству не имеют. Надеюсь, что Дживан не будет хитрить с самим собой — он для этого, как мне кажется, слишком хорош. К тому же он знает, что меня ждет при возвращении к своим. Как то он рассказывал мне о соглашении. Сказал, что Сталин предвидел, что после войны ему нужно будет получить назад таких, как я, а Рузвельт вряд ли понимал, что он подписывает. Репатриация советских граждан на родину — звучит благочестиво, а по смыслу — первостатейный грех. Я же не просто советский гражданин, а рангом повыше — военный преступник. Бенсон тянет дело, хотя Шувалов так ясно и убедительно доказывает, что я — военный преступник. Я думаю, что тянет больше по профессиональной привычке ничего быстро не решать.

Нет, у меня нет и не должно быть никаких иллюзий. Мне совсем нечем защититься от Шувалова. Как могу я опровергнуть его обвинения? Ведь это правда, что во время войны я восстал против правительства моей страны. Этим актом я ослаблял мое правительство и тем помогал врагу — прямо или косвенно, но помогал. Это та лапидарная правда, которая доступна уму и сознанию Бенсона. Я знаю, и Шувалов знает, отчасти знает и Дживан, что — это лишь поверхность правды, тонкая ее оболочка, но как может знать это Бенсон? Ведь для того, чтобы понимать наши мотивы и действия, нужно быть одним из нас. Нужно знать, каким горьким бывает поражение. Нужно видеть, что за правительство в нашей стране и по какому праву оно правит нами. Нужно чувствовать русскую жизнь на десятилетия назад, может на столетия. Как может Бенсон понять, что война, вызванные ею распад, анархия, и отчаянное горе миллионов людей, и враг, вошедший в родную землю, и другой, отечественный враг, зовущий защитить его, что всё это и многое-многое другое было в то же время единственное данное нам условие для борьбы за то новое в России, что и теперь, когда я стою на краю, кажется мне необозримо важным, и нужным, и законным, и неотменимым.

Когда я гляжу на Бенсона, мне иногда хочется сказать ему, и если бы я сказал, то получилось бы что-нибудь вроде следующего: Благополучные человеки благополучных стран, сказал бы я ему и всем им, что вы знаете о нас, русских? Договорами, соглашениями, волей к примирению со злом от чувствуемой лжи отгораживаетесь? В Шувалове видите полковника советской армии, а ведь он — чекистский плевок вам в лицо, завернутый для приглядности в мундир союзной армии. Мундир вы видите, плевок ощутите позже. Исполните всё то, что требует от вас Сталин, от правды отвернетесь, а формальности соблюдёте в лучшем виде. Небось, думаете — во имя союза. С кем союза? Спроси вас, и вы скажете — с русским народом. А разве я и необозримое число таких, как я; разве Власов, все, кто до него протестовал и боролся и кто после него и нас будет протестовать и бороться, разве все мы менее русский народ, чем Сталин и тысяча правящих нашей страной и, правя, презирающих ее, обманывающих, лгущих ей? Благополучные человеки благополучных стран, что вы знаете о нас, русских?

Начинает светать. Скоро из ночи выйдет караван далеких скал, всё поплывет за окном, и вместе со всем поплыву и я — в неизвестность. Но еще есть время, может быть целый час, и я теперь засну.

______________________