Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Вот, отпал и еще один день. Утром ничего особенного не было, мир всё также двигался за окном, и это вселяло в меня непонятную радость, радость каждого моего утра. Опять дрался с другими птицами Яростный, опять кричал Штокман, и было еще одно заседание, в котором говорил больше Шувалов, чем я. Оно началось с того, что стенографист прочитал с ленты мое вчерашнее признание. Я увез в Германию неизвестное мне, но очень большое число советских граждан. Бенсон спросил, подтверждаю ли я это, и я ответил, что подтверждаю. Потом меня спрашивал Шувалов и так ловко, что в его вопросах и моих ответах была только поверхность правды, нужная ему. Преступник Суров увез советских граждан в Германию, это всё. Даже то, что увез я их не из России, а из Польши, и, конечно, то, что я тут не играл решающей роли, он умел затушевать. Он спрашивал, были ли среди этих советских граждан женщины и дети, и я признавал, что да, женщины и дети были, много женщин и детей. Умирали ли они в пути? Да, умирали. Предоставлялась ли им пища, давались ли места для отдыха, оказывалась ли медицинская помощь больным? Шувалов спрашивал всё это, а я подтверждал — пища не всегда была, мест для отдыха на всех не хватало, медицинская помощь оказывалась редко. Потом он спросил, шли ли советские граждане под конвоем вооруженных власовцев, и я признал, что вооруженное сопровождение было, не конвой, а сопровождение.

Во время этого допроса Дживан несколько раз клал руку мне на плечо, призывал к осторожности, но разве мог я отвечать иначе? Я понимал, что Шувалов очень ловко ведет меня по краю обрыва, но не имел ни воли, ни желания противиться ему. Как мог бы я объяснить Бенсону, что война состояла не только из прямых действий, о которых много написано и еще больше будет написано, но и из множества побочных явлений, о которых чаще всего знают только те, что были в них вовлечены? Если я ему скажу, что огромное количество русского населения — семьями, одиночно, а то и селениями и колхозами — двигалось на запад впереди отступающей германской армии, уходя не от немцев, а от своих, он кисло посмотрит на меня и опять скажет, что его интересуют только те факты, которые могут быть доказаны. А доказательств у меня нет, я их никогда не собирал и даже числа людей, предпринявших исход из России, и даже числа людей, с которыми мне лично пришлось иметь дело в этом исходе, я не знаю, даже приблизительно не знаю. Чтобы поверить, что всё это было, нужно точное понимание массовой психологии, помноженное на понимание сложившихся в России условий. У кого есть такое точное понимание, и кто может помножить? Исход — это факт. Его легко поймут русские, но для иностранного ума и сознания он — загадка. Мне кажется, что его вообще нельзя рассматривать изолированно, в этом случае он и нам самим станет непонятным, его нужно видеть в сочетании с жестокой конкретностью сталинщины и ежовщины, с принудительной коллективизацией, с чудовищной ложью, возведенной в закон, с обидой, что нужно так жить и так покоряться, с протестом, не находящим выхода наружу, с угасанием идей и нарастанием волны подлости и мерзости. Но может оказаться, что и этого мало для понимания исхода. Нужно еще было быть на оккупированной врагом земле, когда даже немецкий произвол, жестокие поборы и высокомерное отношение тыловой немецкой гитлеровщины к русскому населению не могли удержать это население от пробуждения, от порыва, который возникал, часто рассудку вопреки, и рождал — не могу судить, осмысленную или бессмысленную — рождал жажду иного будущего, другой жизни и другой России. Когда же прошлое, осужденное и отвергнутое народом, начало снова надвигаться с востока на штыках побеждающей русской армии, люди еще раз отвергли его и выбрали горькую долю беженства.

Что требовать от Бенсона, когда даже немцы, после нескольких лет оккупации, так же мало знали о России, как мало знали они, начиная войну.

А было это вот как. Еще при первом свидании, Власов поручил мне задачу, которая требовала от меня возвращения к самым границам Польши. С группой власовских офицеров я поехал в Пруссию, держа путь к Мазурским озерам. Я и сам стал власовским офицером. Коровин, он теперь был в мундире унтер-офицера, оставался неразлучным со мной. Построение к расчету требовало своего оформления, и мы оформляли его сливаясь со всеми теми, кто еще раньше нас стал рядом с Власовым.