Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Мы дошли до этой деревни в прежнем порядке — впереди наше воинство — человек сорок добровольцев, идущих к Власову — потом толпа беженцев, потом обоз, потом опять толпа. Перед тем, как отправиться в путь, мы похоронили убитых при ночном налете, их было около двадцати человек. Были среди убитых и дети. Мы входили в селение, когда старик с котомкой тронул меня за рукав и сказал, что это не иначе, как наверх товарищи, все по местам. Я прислушался. Издалека доносилась знакомая мелодия Варяга, ее вела гармонь. Коровин быстро смотался в ту сторону, вернулся с власовским поручиком. Молодой, красивый парень, при взгляде на которого сразу хочется спросить: из какой военной школы — из московской, или ленинской Ташкентской? Мне почему-то чаще всего встречались молодцеватые лейтенанты из этих двух школ. Увидев нас, поручик засмеялся, но слова его были скорее удивленными, чем веселыми. «Какая только беда русским не выпадает», — сказал он. — «От такой беды любой другой народ в ящик сыграет, а вы все-таки приползли».

Поручик повел меня в штаб полка, по дороге рассказывал, что немцы хотели поставить их полк на Одере, чтобы наступающие советские войска удерживать, да не на дураков напали. От Власова командир полка имеет приказ — отступать, а не воевать. Полк снялся с позиций, и теперь набирает скорость, двигаясь на запад. Наша беженская колонна была лишь дополнением к тем четырем тысячам беженцев, которые пристали к полку раньше нас. Дальше мы двинулись с полком. Командир полка приказал мне вести беженцев, стараться ускорять их передвижение. Шли пешим строем и только по ночам — днем английские и американские воздушные патрули были хозяевами дорог. Если проходили за ночь пятнадцать километров, то считали это большой удачей.

В марте — я думаю, что это уже был конец марта — полк, обремененный массой беженцев, дошел до границ Чехословакии. В городе Эгер нас нашел курьер от власовского штаба. Двигаться к Праге — таков был приказ. Командир полка послал меня вперед — доложить Власову о положении, в каком оказался полк. С таким количеством беженцев, он не мог достичь Праги в короткий срок.

Что могу я ответить Шувалову? Да, были женщины и дети. Люди умирали в пути, и мы хоронили их у дорог, наскоро связывая кресты из всего, что попадалось под руку… Сейчас у меня опять был Дживан. Теперь редко проходит ночь, чтоб он не навестил меня. Сказал, что Бенсон накануне принятия решения. Сказал, что у Бенсона нет выбора. Я признал, что увел русских в Германию. Шувалов, ко всем прочим обвинениям, добавил и это: антигуманные действия военного преступника. Женщины и дети умирали в пути по вине этого человека. «Чего вы ждете от Бенсона?», — спросил меня Дживан. Я сказал, что ничего не жду от Бенсона. Дживан сказал, что я не оставляю тому выбора, признавая обвинения Шувалова. Я ответил, что я не признаю их, но когда от меня требуют ответа да или нет, то я даю этот ответ. Дживан далее сказал, что Коровин рассказал ему правду об уводе русских. Если бы я повторил рассказ Коровина Бенсону, меняло бы это хоть что-нибудь? Этот вопрос я задал Дживану. Он подумал и ответил, что вряд ли меняло бы. У меня нет доказательств, что это было так, как рассказал ему Коровин, а у Шувалова есть масса доказательств, что я вел русских, и женщины и дети умирали в пути, и не было пищи, и не было помещений для отдыха, и несчастных сопровождали вооруженные солдаты. Он сказал, что у Шувалова даже есть фотоснимки таких маршей, и он уверяет, что сняты были именно те колонны русских, которые я отправил в Германию. Я прямо спросил Дживана, кому он верит больше — Коровину или Шувалову? Он ответил, что дело вовсе не в том, кому он верит. В моем деле правда существенна лишь в той мере, в какой она доказана. Без доказательств она ничего не стоит, и Бенсон не примет ее и не может принять. Странный парень! Вряд ли он играет существенную роль в моем деле, а я, между тем, охвачен к нему чувством благодарности. Оно возникло во мне тогда, когда он принес мне желанную весть. В страхе за Коровина я как-то сказал Дживану, что Коровин ни за одно их моих действий не несет ответственности. Дживан сказал, что он встречал его, тут же сказал, что в мое дело в роли обвиняемого никто не вовлечен, и я должен думать о своей защите, ничьей больше. Дня через два он принес мне письмо от Коровина. Из него я знаю, что Дживан поселил Коровина с собой, прикрыл от охотников, ищущих человеческую дичь. Тогда, отдав мне письмо, Дживан ушел. Прочитавши его, я выглянул в нижнюю часть окна, через которую не люблю смотреть. Через тюремный двор проходили Штокман и Дживан. Они скрылись за железной дверью в стене. Я теперь часто вижу их вместе и недоумеваю — о чем они могут говорить меж собой, оба такие разные?

Вот, опять прилетел Яростный. Он сидит на подоконнике совсем близко от меня. Я мог бы дотянуться до него рукой, но он этого не позволит, он ведь Яростный.

______________________