Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Еще один день прочь. Ночью я спал много и хорошо. Утром визит к доктору. Я опять просил его не переводить меня в тюремный госпиталь, мне ведь так важно… Что важно? Всё! Мир в движении за окном важен, появление Яростного, одинокие ночи, свет от Штокмана и сам Штокман с его нестрашными проклятиями — Боже, как всё еще полна и как хороша жизнь!

У меня странное ощущение — живу двухэтажно. Звучит нелепо, но иначе этого выразить не могу. В первом этаже ласковая тишина. Там мысли о матери, братьях, сестре, Марии, Колибри — о всех, кого люблю живыми и мертвыми. Все они со мной, и я с ними; и нет в этой тишине разлада, и всё в ней дорого мне и, может быть, я всему дорог. А на поверхности, во втором этаже сознания, тюрьма, Шувалов, требующий мою голову, Дживан, касающийся рукой моей спины, призывая к осторожности. На поверхности — мысли о времени, данном нам, о победных криках дьявола и молчании Бога — я сам на поверхности со всем моим прошлым и настоящим, но без будущего — живой, привычно хотящий жить и усмиряющий свой страх перед концом мыслью, что может быть жить и не нужно, что может быть жить и нельзя, что может быть жить и нечем.

Лишь во второй половине дня Штокман повел меня вниз. Я думаю, что врач дал неблагоприятный отзыв о моем состоянии. Допрос был коротким, и даже Шувалов не нападал на меня с обычным ожесточением. Он несколько раз подходил ко мне совсем близко и внимательно рассматривал меня. Мне хотелось в такие минуты сказать ему: «Не бойтесь, товарищ полковник, у вас еще достаточно времени, чтобы получить меня и поставить к стенке».

Я не сказал ему этого, может быть, потому, что мои слова были бы много-много меньше того, что я видел в глазах Шувалова. Как часто до этого, я читал в них страх — другого слова для того, что в них было, у меня нет. И, конечно, страх не от того, что я могу умереть раньше, чем буду отдан ему, а по причине какой-то более важной и, может быть, ему самому, как и мне, непонятной. Кажется, бессильнее человека, чем я сейчас, и придумать нельзя, почему же у него в глазах страх?

Сегодня Шувалов спросил меня о моем пребывании в Праге в апреле месяце. Как всё это недавно было, а мне — вечность, между нынешним днем и теми, пражскими, днями. Я хотел было ответить Шувалову так же, как отвечал на другие его вопросы — был в Праге, встречался с Власовым, принимал поручения — но вдруг передо мной встало молодое, полное отчаянной решимости лицо власовского поручика, того самого командира роты, которого мы встретили под Штеттином. Нет, дорогой мой, я не предам тебя моим умолчанием и скольжением вместе с Шуваловым по поверхности правды.

Я рассказал о том, как, приехав тогда в Прагу, я нашел Власова совсем другим — сломленным, раздавленным, страшно пьющим — но и этого, другого Власова, я понял. На его плечи легла задача непомерной тяжести, и он надломился. Нет, он ни о чем не сожалел и ничего не хотел осудить из того, что мы делали, но он видел крах, и не мог заслониться от него повседневностью, как заслонялись ею все мы. От него уезжали и уходили делегации к западным армиям, всё еще делались попытки разъяснить, кто мы, почему собрались в Германии, по какому праву отвергаем правительство своей страны, но Власов уже ни во что не верил. Я тогда задумывался — прав ли он в своем неверии, но теперь знаю — он был прав. Как можно ввести нашу бедную русскую правду в мир, охваченный тогда предвкушением победы? Ведь наша русская правда в рубища одета, кровоподтеками покрыта, слезами залита, горем исполосована; одним лишь своим присутствием на победном пиру она могла бы омрачить его, блеску победы противопоставить тьму горя и беды, и ее, конечно, не принимали, не пускали, закрывались от нее. Западные державы с одинаковым равнодушием отмахивались от власовских делегаций, а наиболее настойчивые делегаты попадали в тюрьмы и отправлялись восточному союзнику, который принимал их вполне охотно и вовсе не для того, чтобы обсуждать с ними правду нашего дела.

Когда я приехал в Прагу, Власов видел главную задачу в том, чтобы оторвать власовские военные формирования и беженские массы от наступающей советской армии, вывести их в районы, в которых они могли бы попасть в руки западных союзников Сталина. Прежний план — концентрироваться на юге Германии и, если нужно будет, то перейти в Югославию, уже не имел смысла. События обогнали нас. Власов и в Праге-то находился главное для того, чтобы всю военную и невоенную власовщину тянуть на южную кромку Германии. Как можно дальше на юг. У него висела карта, и когда я доложил ему о марше полка, он подошел к ней и долго стоял, повернувшись ко мне спиной. Потом очень гулко сказал, что все воинские части обременены беженцами. Сказал, что за первой дивизией их идет тысяч тридцать. Сказал, что с этим ничего нельзя поделать, отсечь беженцев — значило бы погубить их. Потом спросил, глядя мне прямо в глаза, что я делал бы, начнись сейчас в Праге восстание? Я растерялся, не знал, что ответить, мысли о восстании у меня до этого совсем не было.