Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Власов сел у стола. Как-то вовсе не нагибаясь, он опустил руку куда-то вниз и поднял ее с бутылкой водки. Попросил дать стакан — стакан стоял у графина с водой. Налил полно и залпом, не поморщившись, выпил. Кивнул головой на бутылку, взглядом спрашивая, хочу ли я выпить. Нет, я не хотел пить. Он сказал, что в городе вот-вот должно вспыхнуть восстание. Повторил вопрос — как бы я поступил? Мысль о восстании теперь показалась мне благословением. Мы все тогда были в состоянии взвихренности всех наших чувств. Я сказал Власову, что такое восстание может открыть для нас совершенно новые возможности. Чехословакия, если она изгонит немцев до того, как придут советские войска, может оказаться в роли независимой страны. Советские войска должны будут обтечь ее. Помогши чехам теперь, если они восстанут, мы создадим для себя базу в их государстве.

Власов слушал меня и зло кривил губы. Потом он опять налил стакан водки и выпил. Дослушав меня до конца, сказал, что многие ему говорят то, что и я говорю. Сказал, что если бы он согласился с этим, то это означало бы, что обвинение нас в предательстве не лишено основания. Выступи мы против немцев, которые фактически уже разбиты, мы дали бы всем нашим недругам право сказать, что мы сначала предали своих, а потом предали падающего союзника. Я хотел было сказать, что наше фактическое пребывание здесь еще не делает нас союзниками немцев, но Власов замахал руками, словно защищаясь. Сказал, что он услышал от меня всё, что хотел услышать, и сам сказал всё, что хочет сказать — нет смысла углубляться в этот вопрос. Еще он сказал, что наше последнее завещание уже сделано — провозглашен комитет освобождения, декларированы его политические цели — это всё, что нам сейчас посильно.

Я ушел от него с тягостным чувством потери. Что Власов пьет, мне было известно, но что пьет он так страшно и одиноко, это я узнал впервые. Теперь, из тюремной камеры, мне многое виднее, и я понимаю, что должен был он надломиться, но тогда, помнится, я подумал, что это еще одно несчастье, назначенное нам роком. Все мы, Власов в том числе, оказались меньше задачи, вставшей перед нами. У нас хватило дерзости, порыва принять эту задачу на свои плечи, но плечи подломились, не оказалось в них нужной силы. Конечно, не мы в этом виноваты, всё наше дело, впитавшее в себя, быть может, миллионы россиян, оказалось делом отщепенцев потому, что война исказила простейшие понятия, перепутала все контуры смысла — соединила нас с немцами, хоть мы и несоединимы, и англо-саксов с коммунизмом, хоть и тут явная несоединимость; подменила все порывы нашего народа простейшим — порывом к победе над внешним врагом.

И вот, внешний враг разгромлен, а Россия остается такой, какой была.

В нашей попытке — спор с нашим собственным прошлым. У каждого из нас есть свои аргументы, свои данные для спора. Для меня это спор со всеми, о ком я вспоминаю с любовью и уважением. Лев Бертский, сраженный страшным недугом, учил меня терпимости, я теперь знаю, что он ошибся. Терпимость нужна, но не тогда, когда ты стоишь лицом к лицу со злом; зло не преодолевается терпимостью, но питается ею и набирается от нее сил. С Виктором Емельяновичем, моим добрым светлоглазым учителем, я в споре. Он был единовером, верил только в свою правду, а когда оказалось, что его правда — ложь, жить ему больше было нечем и он ушел — трагически одинокий и раздавленный. С Вавиловым и братом Семеном я спорю — они поднимались с низов. Люди из народа, они должны были видеть то, что, может быть, недоступно Бертскому и Пересветову — контролировать своим ощущением народа то дело, которое они вели.

Конфликт с прошлым — начало всего нашего дела во время войны. Мы возвращались к народу, хотели снова стать в ряд со всеми, кто ищет правду русской жизни. Да, мы, может быть, не шли до конца, до нужного и оправданного конца, но и этому есть свое объяснение. Питомцы революционных потрясений России, мы не столько отвергли прежний путь, сколько пожелали неправду этого пути исправить и сонм убиенных революционных обетований снова к жизни вызвать. Наша мысль если и возвращалась назад, то не дальше февральской революции. Мы хотели вернуться к ней, чтобы всё начать заново. Наш радикализм был застопорен нашим собственным прошлым.

Высоков говорил, что после нас придут другие люди, но начинать чистить конюшни должны мы сами. Но кто эти мы? Это правда, что и Власов был из партийцев, и многие вокруг него были из партийцев, но что в этой правде? Я никогда не сказал бы, что эти люди — взбунтовавшиеся коммунисты. Нет, они именно и взбунтовались потому, что перестали быть коммунистами, рванулись назад, к людям, прониклись тем отвергающим коммунизм чувством, которое жило, живет и будет жить.