Боги выбирают сильных

Ужин возобновился под звуки струнного оркестра. Но теперь гости вставали из-за столов, гуляли с яствами и вином по залу, образовывали группы. Наибольшей популярностью пользовались, бесспорно, София в своем звездном платье и Медея в уборе солнечного феникса. Они только успевали выслушивать изысканные комплименты, извинялись и переходили к другим гостям. Для всякого и всякой у Софии находился ответный комплимент; даже салонной диве Эгине она сказала:

— Не так давно мне удалось добиться возвращения персидского царевича Астиага в нашу великую столицу. И знаете, как? Я написала ему, что он всегда желанный гость в салонах космополиса, не исключая ваш салон. И Астиаг приедет!

Дива Эгина зарделась; почти никто, кроме Софии, не знал, сколь тесно переплелись политика и страсть в похождениях знаменитого персидского сердцееда; почти никто, кроме Софии, не знал, сколь мучительно переживает дива разрыв с царевичем, который, было время, дарил ей самоцветы величиной с куриное яйцо… Эгина, запинаясь, прошептала:

— Вы говорите, он приедет… Когда же ждать царевича у нас?

— Как только первый министр сочтет возможным отослать ему официальное приглашение, — отозвалась София и быстро скрылась среди других гостей, предоставляя знаменитой диве самой додумать остальное.

Медея встретила знакомых по гелиопольскому лицею. Вспоминали ушедшую юность и обсуждали жизнь. Один молодой человек пылко отговаривал Медею возвращаться в Гелиополь, ибо, как он утверждал, талантливым людям при дворе князей Гоноринов выжить невозможно.

— Мне тридцать лет, как и тебе, — с печалью говорил он, — я доктор медицины, но кафедру в гелиопольскому университете отдали старику магистру, который диссертацию писал, когда меня еще на свете не было, и только потому, что ректор наш, тебе известно, боится молодых! Ах, — вздохнул доктор, — какой же молодой я в тридцать лет! O mihi praeterios referat si Jupiter annos[37] — тогда бы я вслед за тобой сюда, в Темисию, поехал; здесь, только здесь можно найти себя!

«Если ты умен, настойчив, осторожен и Фатум благоприятствует тебе», — мысленно уточнила Медея, а вслух сказала:

— Не огорчайся; еще не все потеряно. Я думаю, вслед за Лицинием уйдут сподвижники его, и нам откроется дорога…

Доктор медицины перебил ее:

— Наивные мечты! Галерий весь в отца. Нет, не видать нам должной славы в этой жизни…

— Ну хорошо, а если вдруг случится чудо и ты, к примеру, станешь ректором — что сделаешь тогда?

К концу этой беседы Медея Тамина определила для себя имя нового ректора гелиопольского университета.

Она беседовала с ровесниками и вспоминала недавние слова Софии.

«Времена ленивых старцев отступают, — говорила подруга. — Меня поддержат молодые, они поймут, что власть для них открыта и что они нужны имперскому правительству. Если смогла сделать блестящую карьеру ты — смогут и они». В полной интриг игре за власть являлся некий смысл, и Медея понимала, что этот тайный смысл много важнее средств достижения его; так намечалась цель, и в этой высшей цели рождалось отдохновение даже такой циничной и расчетливой натуры, какой вслед за своей подругой становилась Медея Тамина. Выполняя волю Софии, Медея зондировала своих товарищей-ровесников, и убеждалась в правоте ее — не в частностях, а в целом. Талантливые люди устали от правления одних и тех же лиц, неважно, в Квиринале, столичном храме высшей власти, или в провинциальном университете, — везде, где окостенелая серость подавляет ищущие воли ростки. Медею удивляло, как удалось Софии побороть в себе традиционное мышление юстиновского рода и стать, пока лишь тайно, идеологом и, вероятно, будущим творцом этой своеобразной «революции молодых», как мысленно окрестила предстоящие сражения Медея.

Охотничий азарт, честолюбие, вера в успех и страсть к по-новому осознанному благу государства разгорались в душе Медеи, и в эти минуты, слушая ровесников и осмысляя их слова, она была готова биться вместе с ними, служить Софии до конца — служить, пока София не сочтет полезным убрать ее, Медею, с поля брани и заменить другим или другой…

А сама София в это время нашла себе собеседников в лице упоминавшихся индийских мудрецов. Вернее, мудрецом, гуру, был один из них, а остальные двое, ученики, его сопровождали.

— Бхагаван[38]

Мадхва, — обратилась София к гуру, — вы не жалеете, приняв мое приглашение на этот вечер?

Гуру Мадхва склонил голову в знак почтения.

— Ваши переводы Завещания Фортуната на хинди и санскрит широко известны среди моих братьев по вере; мы считаем их каноническими. Какой ценитель знания дерзнет отвергнуть приглашение образованнейшей женщины мира?

— И тем не менее наши красочные празднества претят аскетическому духу брамина. Я не права?

— Индусы ценят красоту телес, но всего более — красоту души. Любой ли, рукоплещущий красивой женщине, красив душой?

— А что такое красота души, бхагаван? Вы можете ответить? Телесной красоте есть замечательные образцы, подобные Исиде или Афродите, или вашей Лакшми…

— Или вам, многоученая раджасса, — с улыбкой вставил брамин.