Богини славянского мира

В-третьих, мышление средневекового человека было достаточно конкретно, а что касается древнего Новгорода, то различные исследователи неоднократно отмечали деловой и трезвый характер мышления его жителей, которым отнюдь не были свойственны сложные метафизические построения и отвлеченные абстракции. Н.Г. Порфиридов подчеркивал деловой склад характера и культуры новгородцев, «никогда не отличавшихся склонностью к богословско-философским абстракциям»⁷²⁴. Описывая мысли и устремления жителей северной республики, куда приехал Феофан Грек, В.Н. Лазарев отмечал, что после родного ему византийского общества «новгородцы… должны были поразить его своей деловитостью, своим трезвым и ясным образом мышления, своим полным равнодушием к отвлеченным теологическим проблемам»⁷²⁵. Весьма показательна в этом отношении фигура новгородского архиепископа Василия Калики, достаточно тесно связанного с народной средой. Когда в 1348 г. от шведского короля Магнуса пришло предложение принять участие в диспуте о преимуществах веры – занятию, которому на протяжении почти всего средневековья католические и православные богословы предавались с упоением – глава православной церкви Новгорода отослал его в Царьград, «ибо мы приняли Закон от греков и не намерены входить в суетные споры». Зато тот же архиепископ написал специальное «Послание тверскому епископу Федору о земном рае». В противовес официальной церковной доктрине о том, что место в раю на небе должно заслужить благочестивыми, с точки зрения христианства, делами и обрести его в загробной жизни, Василий, со ссылкой на новгородского морехода Моислава, утверждал посюсторонность рая, до которого в своей земной жизни может, в принципе, добраться любой смелый путешественник. Идея Премудрости Божией и так была достаточно абстрактна, а идея Премудрости как Церкви была абстрактна вдвойне и вряд ли могла укорениться в массовом сознании да еще настолько, чтобы отождествлять с ней родной город и идти за эту идею на смерть. Таким образом, все эти факты в своей совокупности не позволяют рассматривать Софию и как христианскую церковь в целом.

Таким, образом, мы видим, что контекст упоминаний о Софии в новгородской летописи не соответствует не только ортодоксальному пониманию Премудрости Божией как Иисуса Христа, но также и всем остальным возможным христианским толкованиям этого понятия. В данной религии оно является в высшей степени абстрактным понятием, относительно подлинной сущности которого у русских церковников не было ясного понимания даже в XVI в. В свое время Т.А. Сидорова совершенно справедливо отметила, что в глазах новгородцев святая София являлась «особым божественным существом, палладиумом и патронессой города, наподобие того, чем была Афина Парфенос для древних Афин. (…) Однако сущность новгородского верования в это загадочное существо остается нераскрытой до сих пор»⁷²⁶. Следует отметить, что к моменту возникновения культа Софии перед глазами новгородцев не было ни ее изображения (самые первые из них появляются на Руси лишь в XIV–XVI вв., т. е. спустя столетие после возникновения в летописи интересующей нас формулы), ни посвященного ей праздника, ни составленной в ее честь литургии, что делает еще более странным ее выбор на роль небесной покровительницы города. Понятно, что сам образ св. Софии был заимствован на Русь вместе с христианством из Византии. Однако, как отметил А.В. Арциховский, «византийское искусство почти вовсе не знало изображений Софии; единственным исключением являются рисунки, где она в виде женской фигуры вдохновляет евангелистов. (…) Но в Византии этот сюжет крайне редок»⁷²⁷. Сам сюжет подобных рисунков восходил к античным изображениям поэта и вдохновляющей его музы. Он хоть и присутствует в отечественном иконописании, однако не получил там большого распространения. Как будет показано ниже, отечественная традиция создала собственную иконографию Софии, практически не имеющую аналогов в других странах. Данное восприятие Софии было специфически новгородской чертой. Как уже отмечалось выше, кроме новгородского варианта в Древней Руси известно еще целых три варианта иконографии Софии, в которых она представала как Богородица, церковь и символическое изображение евхаристии.