Богиня Чортичо. Про черную руку, питонцев, платье в горошек и красивую девочку из прошлого века

По обочинам улицы валялись… я пригляделась – птицы! Вороны, голуби, воробьи. Вверх тормашками. Птиц было много. Много-много! Человек сто. Или даже сто пятьдесят. Птицы валялись с растопыренными вверх ногами, клювами на бок… Это было очень страшно. Очень. Страшно.

На дрожащих ногах я доползла до калитки, влетела во двор и завизжала. На мой вопль выскочила мама, я визжала и показывала пальцем на улицу… Мама выскочила за калитку, я услыхала, как хлопнула калитка у соседа Витьки-китайца, перестала работать бензопила у Федора, народ собирался у нашего дома, и через несколько минут раздался хохот… Смеялись всей улицей, с подхлипами, с прихлопыванием по бокам, с закашливанием.

Как выяснилось, остатки самогона после фуршетной ночи на маминой кухне утром разлили по бутылкам. К этому ответственному делу ни дядь Толю, ни Витьку-китайца, ни даже папу не подпустили. Его отправили на колонку – мыть самогонный аппарат. Остатки перебродившего гороха, по совету опять-таки, правильно, дядь Толи, решено было выбросить прямо на дорогу. На нашей деревенской улице асфальта не было. По дороге ездили одна-две машины в год. Ну хорошо, не в год, но редко. Горох – натуральный продукт, как подтвердил дядь Толя, и них… ничего с этой дорогой не станет! Перебродившего гороха наклевались все окрестные птицы и попАдали в алкогольное опьянение – опять-таки в буквальном смысле – попАдали.

Прошло несколько часов, и птицы, начав трезветь, стали пытаться взлететь. Вороны разбегались, вихляя туловищем, рискуя клювом воткнуться в землю и свернуть свои сине-черные бошки. Воробьи летели восьмеркой, а голуби шли, спотыкаясь, к луже, к их счастью, оказавшейся рядом с их пиршеским столом. У голубей был сушняк. Голуби наклонялись к луже попить, и некоторые из них, не удержавшись на ногах, заодно принимали ванну. «Пить надо меньше. Надо меньше пить!» – прыгал на одной ножке, пытаясь сбросить остатки наваждения, воробьишка.

Больше самогон родители никогда не гнали. Аппарат подарили дядь Толе, который в благодарность каждый раз после очередной прогонки приволакивал «гостинец» в виде мутной бутыли, заткнутой тряпочной пробкой. И «пьяный горох» на дорогу больше никто не выбрасывал.

Форма одежды – парадная

Странно, – подумала я, хлопая калиткой, – мама в окно не выглядывает». Окна вообще были затянуты занавесками. Баб Соня в серых, толстых самовязаных носках сидела на крыльце и читала газету.

– Ба, привет, – я нагнулась и поцеловала теплую морщинистую щеку. – А где мама?

– Она в больнице, но ты не волнуйся. С ней все в порядке. Просто доктора все хорошенько проверят и выпишут ее домой.

– Как в больнице? – опешила я. – А братик? У меня уже есть братик?

– Нет, еще нет ни братика, ни сестрички. Пойдем-ка, я тебе супа налью, а потом ты уроки сделаешь, и тогда мама из больницы позвонит.

Она кряхтя поднялась. Взяла меня за руку, и мы вошли в дом. Все было как всегда, но все-таки что-то не так… Папа в командировке. Он часто ездил в командировки и оттуда всегда привозил подарки. Однажды даже бананы привез из Москвы. Бананы были зелеными, противными. От них щипало во рту, и я их не стала есть. Даже после того как они пожелтели не стала. Банан – смешное слово. Ба-Нан.

Я вообще любила слова. Мне нравилось с ними играть. Не в «слова» – а словами. «Командировка» – это слово мне представлялось как большая тетка, похожая на нашу школьную завхозиху Кондратьевну. У Командировки большие красные руки, на голове серая косынка и синий халат – замятый сзади, а спереди с тремя карманами. Один сверху на груди, два по бокам. В верхнем – две шариковые ручки и растрепанный блокнот. Командировка всеми командует… Папа должен приехать в субботу. А сегодня только четверг. Мама в больнице… Я вздохнула. В носу защипало. В глазах стало горячо.

– Ну, вот еще – сырость разводить, – проворчала баб Соня и фартуком вытерла мне глаза. Иди снимай форму, мой руки и за стол. – Она взяла спичечный коробок, потрясла им, проверяя, есть ли спички, вытащила одну, чиркнула, и голубой огонь, пробежав по конфорке, заплясал под кастрюлей с супом.

«Почему весь огонь оранжевый – ну, там, в печке, в костре, когда листья жгут, – а этот в плите всегда голубой?» – в который раз подумала я и мысленно напомнила себе спросить об этом у папы, когда он вернется. Баб Соню я уже спрашивала, она ответила непонятно: «Потому что газ». А почему газ голубым горит – не знала.