Бой-КОТ. Дело доверчивого ветеринара

— Я очень рад, что дело удалось раскрыть и, как вы сказали, не осудить невинных. Поэтому я вам невероятно благодарен. И в честь своего выздоровления я хотел бы сделать вам подарок. Я знаю, что вы очень любите котов. И еще я знаю, что ваш котик, увы, убежал. Поэтому я хочу подарить вам котенка абиссинской породы — такого вы не в каждом доме встретите.

Лыжин побагровел и невнятно пробормотал слова благодарности.

— И какие у вас дальнейшие планы? — вмешалась ведущая. — Вы будете продолжать лечить зверушек?

— Конечно, — подтвердил ветеринар. — Я планирую открыть новую клинику на большее количество мест с самым новым оборудованием. Это все же дело моей жизни, и я не намерен его бросать.

Зал взорвался аплодисментами, а в это время вынесли корзиночку со спящим котенком, и Лыжин, отвернувшись от камер, протер кулаком глаза.

Ричи перевел взгляд с телевизора на Масю и вздохнул.

— Кажется, наш героический мистер полицейский теперь будет ходить к нам еще чаще, — откомментировала Мася.

— Конечно. Особенно если мы ему каждый раз будем помогать так раскрывать дела.

— Знаешь, а мне его даже немного жаль, — заметила вдруг Мася. — Он любил Прапора.

— Зато Прапор не любил никого, — парировал Ричи. — Кроме, может быть, Лыжина.

Котектив хотел еще что-то добавить, но ход его мыслей прервали звуки во дворе. Кто-то приехал на автомобиле.

Ричи увидел в окно, как из машины с трудом выбирается его писатель. «Двуногая» подхватила его под руку и повела в дом. У «двуногого» был довольно потрепанный вид: под глазом светился огромный синяк, он шел, поддергивая штаны и косолапя, так как ремня и шнурков на нем не было. В руках он держал большую картонную папку с надписью «Дело». Задняя сторона папки была исписана мелким и аккуратным почерком писателя. Зато лицо его улыбалось, прямо светилось от счастья разбитыми губами.

Ричард с Масей вышли в прихожую.

— Здорово, мистер кот! Привет, Масик! — вяло помахал им папкой «двуногий». — А меня вот только что вытащили из «обезьянника», представляете? Такой шум был!.. Кто б мог подумать, что тюрьма может дать столько впечатлений! Вот и дело на меня завели… Правда, пятнадцать суток еще не «ходка»… Зато все там встало на свои места…

Писатель добежал до столика, взглянул мельком в окно и начал быстро писать карандашом на обратной стороне своего дела.

«Двуногая» сидела в кресле напротив и с улыбкой смотрела на писателя влюбленным взглядом. А тот, не замечая ничего вокруг, продолжал строчить: похоже, «нетленка» вдруг решила родиться.

Ричи, поглядев на эту картину, метнулся к своему тайнику. Вернувшись, он подошел к писателю и положил ему на колени обгоревшую по краям фотографию. «Двуногий» рассеянно поднял карточку. Это была та самая семейная фотография: маленький писатель, его сестра, мама, папа, дедушка и бабушки. В руках у него букет — он идет первый раз в первый класс. Ричи успел спасти эту фотографию из жаркого пламени камина.

«Двуногий» поглядел на карточку посветлевшим взглядом, подхватил Ричи под мышки и крепко прижал к груди. «Двуногая» подбежала к креслу писателя и обняла его, Мася проследовала за ней и потерлась об его колени.

— Родные мои! — Писатель обнял всех сразу. — Спасибо вам! Спасибо, что верите в меня… Верите куда больше, чем я сам.

Глава последняя, которую неизвестно кто написал

Иногда кажется, что между взлетом и падением расстояние длиною в жизнь, тысячу морских миль или даже световых лет. Между любовью и ненавистью лежат тысячи дрянных поступков, пощечин, поцелуев, проведенных вместе ночей в дешевых отелях, на пляжах, на двуспальных кроватях с роскошными балдахинами. Между жизнью и смертью — детство, отрочество, юность, пятерки, полученные в школе, сданные или не сданные экзамены в институт, провалы на работе, увольнения, повышения, переходы в другой отдел, пенсия, больница и самоличная покупка чистенького недорогого костюма. Между надеждой и отчаянием — тысячи рукописей и изданных книг, отвергнутых синопсисов и автограф-сессий в детских библиотеках.

Между рождением и смертью — миллионы минут, часов, лет. Но пролетят они мгновенно. И что самое срашное — зря.

Все уйдут: мама, папа, бабушка, дедушка. Вы сами. Все уйдут. Никого не останется. И ничего. Останутся дети, внуки, но и они тоже уйдут.

Простоит и дом, пока не разрушит его время. Согнется дерево, которое ты сажал с отцом, и его разрубят на поленья и сожгут в печке, чтобы согреть других детей, не твоих.

И ты почувствуешь себя самым одиноким, самым отчаявшимся, пустынным, покинутым… Никого, никого, никого…

Никого. Только ты один… один.

Книги? Останутся ли они? Переживут ли они дом, по крыше которого ты с папой расстилал рубероид? Будут ли их читать, обсуждать, размышлять о тебе, даря тем самым жизнь тебе — давно умершему?

Воскресят ли они тебя, твою любовь, твои мысли, твою боль, веру и переживания, которые ты влил в каждую букву?