Бояре Стародубские. На заре

– Спасибо, Федорушка, – обратилась к ней царевна, – время теперь помолиться перед сном…

Смышленая женщина поняла, что не время еще приступать к своим обычным пересказам всего совершившегося днем в тереме и в городе, и вышла в другую комнату, присела там на скамеечке, у печки с расписными изразцами. Оставшись одна, царевна тревожно расхаживала по комнате около окон; не могла она сразу приступить к молитве; походив в раздумье, она остановилась, наконец, перед иконами и начала читать молитвы. Но молитва ее была непродолжительна: в сердце не было кротости и смирения, с которыми и душа настраивается к молитве.

Окончив краткую молитву, царевна перешла в свою опочивальню, где была приготовлена постель на высокой кровати с богатой резьбой колонок и с тяжелым постельным занавесом, спускавшимся с потолка на золотой цепи с круглым позолоченным шаром. Царевна села на большое кресло с резной спинкой и протянула руки к стоявшему на столе подле нее ларцу, украшенному богато инкрустациями из перламутра, с тонкой позолотой по дереву. Вынув из ларца круглое ручное зеркало, она сняла повязку, распустила волосы и внимательно всматривалась в свое лицо. Она видела в зеркале отразившееся свежее, полное лицо и полную шею; темные глаза глядели на нее из зеркала с привычным ей проницательным напряжением; лицо царевны приняло выражение самодовольное, она успокоилась, оглядев себя в зеркале, но, опустив зеркало на колени, сидела она, глубоко задумавшись.

«Увижу ли я князя Василия завтра? Что-то он ответит на письмо, что Иван понес к нему?..» – думала она, и потом проносился целый ряд мыслей и вопросов в голове ее; глаза глядели озабоченно куда-то; они проникались внутренним огнем от беспокойных мыслей и чувств.

«Ведь живут же иначе, не по-нашему, в иностранных землях, царевны… – думалось ей. – Если бы Бог дозволил мне устроить себе другую, счастливую долю! Выходят же там на престол и царствуют царевны… Федор болен, но мачеха у нас на дороге у всех. Теперь хотя в тереме живется свободней и чужих допустить можно…»

– Да! Федора!.. – кликнула царевна, желая расспросить постельницу.

– Здесь я, царевна, что приказать угодно? – говорила, входя к ней, смуглая Федора, и говорила, изменяя звуки русской речи на украинский манер. Постельница была родом из Украйны и взята во дворец по сиротству ее. Лукавством и сметливостью она умела приобрести доверие Софьи, искавшей помощников для своих планов. Снимая с себя дорогие серьги и другие украшения, царевна передавала их Федоре, помещавшей все в стоявшем на столе ларце. Когда постельница приблизилась, чтобы снять с полных ног царевны сафьяновые, шитые золотом сапожки, Софья спросила ее:

– Что слышно о царице Наталье?

– Слышно, что тужит царица о сынке своем, говорит, что обижен он и позабыт всеми. А сынок такой бойкий и затейливый, сказывала мне царицына постельница.

– Кто там у них бывает? – спросила царевна, уже заплетая волосы и готовясь прилечь на свое высокое изголовье.

– А все боярин бывает у них, Матвеев Артамон Сергеевич, да бывают братья царицы, Нарышкины.

Царевна была уже в постели, подле нее на полу приготовила себе постель Федора, продолжая пересказывать все слышанное про Наталью Кирилловну. И в тишине, при слабом освещении горевшей лампады, царевна прислушивалась к пересказам своей приближенной, узнававшей днем все, что желала знать царевна о селе Преображенском. В Преображенском жила теперь овдовевшая царица с трехлетним сыном Петром и дочкой Натальей. Рассказывала Федора обо всем, что болтал живущий в Москве народ и что делалось в Стрелецкой слободе, куда ходила к знакомым по поручению царевны. Софья Алексеевна выслушивала, сколько ей надо было для своих планов, и, наконец, выслушав достаточно, говорила: «Ну, прощай, спи себе, Федорушка!» И все смолкало в теремном покое.

Наступившая ночь на время убаюкивала заботы и злобу дня. Засыпала вражда и алчность, засыпала и ненависть притесненных и недовольных; но они просыпались наутро с той же силой, стремясь истребить все, что угнетало или стояло преградой к разгулу или довольству. На время отдыхала и Москва от прекратившейся смуты; притихала борьба на Украйне; но то был краткий и обманчивый отдых. Дикие толпы татар и турецкие нашествия продолжали грозить издали. Они накликались то Польшей, то запорожцами и проходили по Украйне как ураган, все истребляя, сжигая города и села, уводя в полон толпы малороссов и не щадя на пути и семейства польских шляхтичей, невзирая на договоры с Польшей. Опасность грозила на окраинах Руси, но еще опаснее было накипавшее недовольство стрелецкого войска в самой Москве. А из терема, где с сестрами и тетками взаперти скучала и боялась будущего смышленая голова царевны Софьи, то и дело бросали искры в готовый вспыхнуть порох Стрелецкой слободы. Общие надежды и выгоды соединяли эти далекие концы Москвы.