Боярыня Морозова

«Где только так выучился?» – изумился про себя Никита Иванович и, не в силах сдерживать кипевшего в нем раздражения, сказал:

– У них было куда бегать. Византия – не Кострома.

За столом потишало. Глеб Иванович сообразил, что Романов ведет речи негожие. Промолчать значит быть с царским дядюшкой заодно; с полным ртом закудахтал:

– Экося! Царев батюшка, великий государь Михаил Федорович, царство ему небесное, не бегал в Кострому, но изошел из нее. А изыдя, укрепился в Москве. Ныне же великий наш государь, изыдя из Москвы, будет и в Смоленске и много дальше, ибо все это – русская земля.

– Ох, Морозовы! – покачал головой Никита Иванович. – Государь, кто тебе первым поклонился, помнишь?

– Помню, Никита Иванович, – сказал царь, принимаясь за гуся. – Первым был ты.

– Так могу ли царю своему, желая ему одного только добра, правду говорить?

– Изволь, Никита Иванович. Я правду жалую, ты же знаешь.

– Я-то знаю. Но не все про то знают. Помнишь ли ты, государь, как ходил под Смоленск боярин Михайло Шеин?

– Да где ж мне помнить? Мне тогда и пяти лет, наверное, не было.

– Ну а мы с Глебом Ивановичем хорошо все помним. Не правда ли, Глеб Иванович?

– Шеина казнили по боярскому извету, – вспылил Морозов. – Вины за ним не было!

– Не о том речь, что с воеводою сталось, – сказал ядовито Никита Иванович. – Речь о том, что сталось с царевым войском. Ну где нам с Литвою воевать? Били они блаженной памяти царя Ивана Васильевича, били царя Бориса, в плен взяли царя Василия Ивановича Шуйского. А что до Шеина… В поход он пошел со многими пушками и со многими людьми. Вернулся же без единой пушки, а людей с ним осталось тысяч пять. А знаешь, Глеб Иванович, сколько с ним на Смоленск ходило? Это я, как «Отче наш», помню. Тридцать две тысячи конных и пеших. И сто пятьдесят восемь пушек! А пушки-то какие! Не чета нашим.

От гнева седые брови Никиты Ивановича сошлись, а лицо, как у малого ребенка, съежилось в кулачок.

Царь развел руками.

– Что ж теперь поделать-то, Никита Иванович? Не вертаться же? Мы еще до Вязьмы не дошли, а воеводы наши уж города у неприятеля воюют… Дома-то сиднями сидеть тоже нельзя. Вороги на издревле русской земле христианскую веру под корень изводят. Знать такое и не заступиться – тоже грех.

– «Грех»! «Грех»! – не сдержался Никита Иванович. – Вот как побьют нас латиняне, как навалятся всей силою, так, глядишь, снова Москвы-то и не удержим. Вот это будет грех! Всем грехам грех!

– Бог милостив! – Государь перекрестился, кивнул на стол, где сидели архимандриты. – У батюшки моего Пожарский был, и у меня, слава богу, Пожарский есть.

Улыбнулся порозовевшему Ивану Дмитриевичу.

И тут в избу быстро вошел Борис Иванович Морозов.

– Гонец, государь! Дорогобуж отворил ворота!

Царь выбежал из-за стола, обнял Бориса Ивановича, обнял Никиту Ивановича.

– А ты говоришь! А ты говоришь!

Обнялся со всеми, кто был на обеде.

В избу вошел сеунщик.

– Рассказывай, братец! Рассказывай! – прервал его поклоны государь. – Что за война была?

– Войны, великий государь, не было. Твой, государь, боярин Федор Борисович Долматов-Карпов, тебя ожидая, послал малый отряд проведать дорогу к Дорогобужу. А с отрядом увязались вяземские охочие люди. Польский воевода как увидел, что на него войной идут, так сразу со всем своим войском ушел из города в Смоленск. Дорогобужские же мещане твоему войску тотчас ворота открыли, а к тебе послали выборных с поклоном.

Государь в порыве снял с себя золотой нательный крестик и надел на гонца.

…Война шла победная. Взяли Невель.

Крепость Белая вернулась в лоно Русского государства. Государь велел митрополиту Корнилию служить благодарственный молебен, а воеводам князю Михайле Михайловичу Темкину-Ростовскому да Василию Ивановичу Стрешневу отправил похвальную грамоту.

В тот день шли к Смоленску скорее обычного. Государь ездил вдоль войска на коне, поторапливая пеших и конных.

– Царь-то у нас развоевался! – с усмешкой говорил Никита Иванович Романов, не страшась, что про те его разговоры государю обязательно доложат.

Казнь икон

Царь – развоевался, а патриарх – разбушевался. В страхе жила Москва. Люди Никона по доносу и без доноса врывались в дома мещан, дворян и даже бояр в поисках латинянской змеиной хитрости – ереси.

Иконы!

Московские иконописцы, соблазнясь красотою итальянских привозных икон, стали писать святых апостолов и саму Богоматерь как кому вздумалось, без строгости, без канона. Патриарх ужаснулся, когда обратил наконец внимание на новомодные иконы. Испорченные писцами книги – это еще не беда, книга – редкость, не всякий поп книгу читает. А вот икона вхожа в каждый дом. Икона у царя, икона и у крестьянина. А коли все иконы порченые, кому царство молится? Кому?

Вопрос об иконах явился на соборе. В тот же день Никон, отслужа литургию в Успенском соборе, стал говорить гневливое слово против икон франкского письма.

Царица с царевнами и ближними боярынями стояла за запоною.

«Господи, – думала царица, – слава тебе и моление нижайшее, что послал ты царю моему такого светлого мужа, как Никон».