Бояться поздно

Красную обувную коробку Аля трогать не стала. Известно, что там. Аля не забыла ни Феоктиста, любимого Алисиного шиншилла, ни горя, связанного с его уходом пять лет назад. Да Але и незачем было всматриваться в особенные вещи, память о которых всегда носила с собой Алиса и на которые, очевидно, налипала и наматывалась, твердея и нарастая во все стороны, суть Алисы, ее разум и чувства, желания и привычки. Намотанное можно было отслоить, как тонкую морщинистую бумагу, из какой у бабушки с дедушкой склеена древняя новогодняя гирлянда, и каждый отслоенный лепесток, наверное, мог выдать куда более подробные и важные впечатления, чувства и уроки – но они ушли на подмотку, а сердцевинкой оказывался почти случайный кусочек детства.

Пусть Аля и не знала, оказывается, про Алису всего, но всё главное-то она знала. А самым главным было, что Алиса не подведет, не предаст и в любом случае… Точнее, в крайнем случае примет сторону Али.

– Ну да, – подтвердила Алиса с чуть возмущенным изумлением.

– Даже если не согласна? Даже если я, вот как сейчас, явно рехнулась, несу фигню да еще и пытаюсь всех в эту фигню вляпать поглубже?

– Ну почему фигню, – неискренне сказала Алиса и украдкой зыркнула на ребят, ушедших так далеко, что и скрипа снега не слышно. – Может, ты по правде…

– Я по правде, я рехнулась, вопрос не в этом, – перебила Аля. – Даже если я не по правде, а по вере, сама знаю, что говорю, и с этого не сойду, ты со мной?

– Ну да, – ответила Алиса, пожав плечами. – Это, деточка, и называется дружбой. Ты не знала, да?

Аля быстро обняла ее и замерла, зажмурившись. Постепенно получилось дышать. Алиса похлопала ее по спине, как хлопали саму Алису Настя и Камила сто лет назад, и осторожно спросила:

– Э, женщина, вы чего?

– Всё, главный вопрос решили, осталось договориться с Рокфеллером, – сказала Аля, отстраняясь и незаметно вытирая глаза.

– Кем-кем?

– Син-син, – отрезала Аля.

Алиса, поморгав, сообразила, что «кем» по-татарски – «кто», а «син» – «ты», и замахнулась на Алю со страшным рыком. Аля, послав воздушный поцелуйчик, продемонстрировала, что потом-потом, а пока страшно спешит, и рванула за остальными.

Важны были три момента.

Спрятанные тайны были костяком и фундаментом любого человека.

Игра эти тайны видела и умела показывать – по крайней мере, Але.

И Аля могла изучить самую основу каждого из своих попутчиков.

Не для того, чтобы управлять ими, конечно. Это ведь отдельное искусство – нажимать на болевые точки человека, чтобы заставить его что-то сделать. И существует это искусство только в кино или книжках, а в жизни попытка манипулировать человеком, тонко ли играя на струнах его души, грубо ли шарахая по ним твердым молоточком, кончается в лучшем случаем быстрым срывом, мордобоем и ссорой на всю жизнь.

Зато так Алю могли услышать. Почему-то собеседника с камнем или ножом в руке слушают внимательнее, чем собеседника с пустыми руками. А, даже поговорка ведь есть про то, что доброе слово и револьвер куда убедительнее, чем просто доброе слово. Она всегда Алю бесила. Но что делать, если такова природа человека и по-хорошему он не очень хочет?

Заряжать револьвер. А выяснять, кто и зачем его подкинул и не взорвется ли он в кулаке, будем потом.

Стоило взять сокровенный предмет в руки, происходило странное: Аля как будто за миг проскакивала на чудовищно быстрой перемотке длинный видеоролик, успевая, однако, разглядеть и прочувствовать все подробности.

Впервые она испытала это на красном мужском галстуке, увязанном в твердый клубок, и потом долго плакала, но так и не смогла выплакать из себя горький ужас, с которым Тинатин смотрела, как папа, машинально затягивая новые и новые узлы на галстуке, только что врученном ему на день рождения, нервно объясняет, почему должен уйти от мамы к другой женщине, а мама стоит в дверном проеме, закрыв рот обеими руками, и слушает, слушает, слушает.

Аля сразу, хоть и запоздало, поняла, что Тинатин не удалось выплакать эту горечь за годы и что сокровенные предметики красного цвета лучше не трогать, потому что они все такие. Хранилища счастливых воспоминаний были зеленоватыми, а золотистыми тонами обозначались вещи, которые помогли принять важное решение. Как светофор, сообразила Аля, стойте – ждите – идите. Отмахнулась от размышлений, какими игра увидела краеугольные камни ее, Али, фундамента, и сосредоточилась на исследовании зеленых чудес.

Вещи, отвечавшие за первое счастье, Аля исследовала с удовольствием: они были неожиданными, интересными и теплыми. В груди и за глазами от них становилось просторно и щекотно, и хотелось сидеть затылком к стене и растерянно улыбаться, мыча любимую когда-то мелодию, которая не вспоминалась с детства.

У Тинатин таким предметом был детский ксилофончик, на котором она научилась играть не шибко заурядную «Stille Nacht, heilige Nacht», и заставляла родителей, молодых и веселых, раз за разом вытанцовывать под нестройную мелодию, замирая в нелепых позах, когда Тинатин медлила с очередным ударом – потому что запуталась или отвлеклась на счастливый хохот.