Бойся меня

     Что-то витало в воздухе, что-то мрачное и гнетущее, словно кишки вырвали не только у Уимса и Жирного Тони, но и у самой тюрьмы.

     Парни боялись, но не могли этого признать.

     И даже хуже - они не понимали толком, чего боятся.

     Но в их головах, в тёмных запертых комнатах, полных их детских страхов, они видели разное. Размытые фигуры и белые лица призраков, тянущих к ним свои крючковатые пальцы.

     Существа, рождающиеся под кроватями и в шкафах; существа с мерзкими ухмылками и пуговицами вместо глаз. Они шептали твоё имя в ночи и высасывали из твоих лёгких воздух чёрными, жадными дырами на месте ртов.

     И, когда ночь стала чёрной. как смоль, когда зеки затаились в своих камерах, ожидая отбоя, они начинали видеть, как нечто тянется за ними из теней в углах...

-17-

     В течение дня Ромеро почти не разговаривал с парнишкой.

     Каждый раз, когда он бросал взгляд на мелкого ублюдка, у Ромеро в животе что-то начинало шевелиться, и к горлу подкатывала тошнота, а сердце колотилось так, что мужчина не мог выровнять дыхание.

     Ромеро разглядел в этом ребёнке нечто отталкивающее, выворачивающее кишки наизнанку, ещё с той поры, как Йоргенсен впервые ввёл Денни в камеру в Ромеро.

     Он нарушил размеренную жизнь Ромеро. И Ромеро до жути хотелось выбить всю дурь из этого засранца, но... Он боялся того, во что это может вылиться.

     Парнишка продолжал благодарить Ромеро за вмешательство в разборки с Жирным Тони, но Ромеро и слова не желал об этом слышать.

     Жирный Тони и то, что с ним произошло, было последним, о чём Ромеро хотел вспоминать. Особенно сейчас.

     Камеры уже были закрыты, и зеки готовились к отбою.

     А Ромеро оказался запертым в одной камере с пацаном.

     Он лёг на свою койку, открыл книгу и постарался вообще не смотреть в сторону Палмквиста. Что было непросто, поскольку паренёк не сводил с Ромеро глаз. Денни расхаживал по камере, покачивая головой, обхватив себя руками и похлопывая ладонями по плечам.

     Он пять или шесть раз останавливался напротив Ромеро, бросал на мужчину взгляд, открывал рот, словно собирался что-то сказать, но потом просто качал головой и продолжал ходить взад-вперёд.

     - Чего тебе не сидится? - наконец не выдержал Ромеро. - Меня уже начинают раздражать твои метания.

     Палмквист сел, затем вскочил на ноги, затем снова сел.

     - Скоро стемнеет, - произнёс он.

     - Правда?

     Но парнишка не понял сарказма. Он изучал свои пальцы, может и желая что-то сказать, но не смея.

     Его лицо было белым, как мел, а тёмные круги под глазами напоминали синяки. Он дёргался, нервничал и никак не мог усидеть на одном месте дольше пары минут.

     - Той ночью, - начал он, - когда Уимс... Ты что-нибудь слышал?

     Ромеро опустил край книги на пару сантиметров.

     - Ага, слышал. Как ты храпел.

     - А ещё что-нибудь?

     - А что ещё я мог слышать?

     Палмквист дёрнул головой и потёр глаза.

     - Я устал.

     - Так окажи нам обоим грёбаную услугу и вали спать.

     Но парень лишь покачал головой.

     - Я не хочу идти спать. Не думаю, что вообще захочу когда-нибудь спать.

     - Это почему же?

     Мальчишка посмотрел на него покрасневшими глазами.

     - Чёрт... Если бы ты только знал...

     «Похоже, я уже знаю», - подумал Ромеро.

    

-18-

     Блок С, той же ночью.

     Всё началось в 2:10 ночи.

     Послышался крик, но кричал не один человек, а двое, а через несколько секунд крик распространился, как заразная болезнь, от одного зека в блоке С к другому, словно они все разом сошли с ума.

     На дежурстве был Бобби Паркс.

     Он был, по меньшей мере, на десяток лет старше остальных охранников, и, когда началось очередное безумие в камерах, он приказал всем оставаться на своих постах и позвать сюда сержанта Варреса прямо сейчас.

     А сам побежал в противоположный конец блока С, сжимая в руке рацию и приказывая открыть решётку.

     Зеки посходили с ума, выли, кричали, дёргали прутья решёток и требовали, чтобы их отсюда на хрен выпустили.

     Но Паркс их проигнорировал, отрешившись от всего, что они кричали и делали, и сосредоточился на том, что происходило в дальнем конце коридора, в районе семьдесят пятой или семьдесят шестой камеры.

     Он вновь услышал крики. Сначала они напоминали вой человека, заживо поджариваемого на углях... А потом превратились в вопль, на который, казалось, человеческие лёгкие не способны.

     Точно, семьдесят пятая.

     Паркс - сильный и накачанный охранник, способный справиться одной левой практически с любым отбросом в этой тюрьме, вдруг ощутил себя маленьким, очень слабым и напуганным до чёртиков.

     Он вспомнил о Хоуле. О поехавшем крышей Йоргенсене.

     «Давай, мужик, поднимайся, - приказал он себе. - Ради всего святого, вставай! Это твоя работа!»

     Но эти звуки... Чёрт, он даже представить не мог, что может их издавать!

     Высокий, резкий, пронзительный вопль, разрывающий барабанные перепонки, заставляющий внутренности скручиваться в тугой узел и подскакивать к самому горлу.

     Он хотел убраться подальше от этого чудовищного крика, который, казалось, проникал сквозь мужчину, замораживал мозг и отдавался ломотой в зубах.