Бойцов не оплакивают. Повесть об Антонио Грамши

На следующее утро Грамши разбудил Джакомо, Сквозь маленькое окошко скупо пробивался слабый свет. Было очень рано.

— Тс-с,— прошептал он, прикладывая палец к губам.— Не хочешь ли погулять, пока все еще спят?

Утро выдалось теплым, но ветреным. Шквалистый юго-западный ветер беспощадно трепал листву смоковницы, росшей посредине дворика.

— Старая знакомая,— Грамши ласково погладил шершавый ствол.— В детстве я мечтал придумать ловушку для ветра. Ветер представлялся мне буйным и злым существом, и я хотел поймать его, когда он набросился на беззащитное дерево. Но так и не придумал. И по-прежнему дует злой ветер, а бедное дерево сражается в одиночку. Не удивляйся, Джакомо, если сегодня я буду говорить сентиментальные глупости.

Он редко говорил о себе и своем нелегком детство. И Джакомо решился задать давно занимавший его вопрос: нашел ли он уже тогда, в школьные годы, свою дорогу в жизни?

Грамши искоса посмотрел на юношу. В голубых глазах под густыми черными бровями промелькнули насмешливые огоньки. Джакомо знал эти искрящиеся огоньки; обычно они предшествовали взрыву иронии и сарказма, которыми Грамши буквально сокрушал оппонента. Но на сей раз «оппонент» доверчиво ждал ответа.

— Помню, в начальной школе каждый год задавали сочинение на неизменную тему: «Кем вы хотите стать?» Вопрос не легкий, впервые я разрешил его, когда мне было восемь лет, остановив свой выбор на профессии ломового извозчика. Я считал, что профессия эта совмещает в себе приятное с полезным: извозчик щелкает кнутом и правит лошадьми, и в то же время выполняет работу, которая облагораживает человека и дает ему хлеб насущный. Потом было еще много всяких желаний, наивных, но вовсе не смешных. То, о чем ты спрашиваешь, милый Джакомо, произошло гораздо позже. И далеко не сразу.

Навстречу шла немолодая женщина, одетая во все черное. Женщина несла два мешка, по-видимому с зерном.

Поравнявшись с Грамши, женщина произнесла несколько слов. Грамши улыбнулся и ответил какой-то Фразой. Джакомо оглянулся. Женщина продолжала идти, легко ступая по неровной каменистой дороге. Только напряженная прямизна спины выдавала тяжесть ноши.

— Женщина с севера острова,— пояснил Грамши.— Она приветствовала нас на логударском диалекте. Уже немногие так говорят, логударский вытесняется галурским. А у нас в Гиларце преобладает кампиданский.

Они свернули на главную улицу городка. Грамши указал на один из домов, над его дверью была прибита выцветшая от солнца вывеска: «Отдел регистрации налогов».

— Здесь ваш покорный слуга еще до гимназии трудился целых два года. Мне было одиннадцать лет, зарабатывал я двадцать лир в месяц, работая по десять часов в сутки, включая и утро воскресных дней. О, я был' очень важным лицом в этом важном учреждении. Разносил конторские книги, которые весили больше, чем я сам. И часто украдкой плакал по ночам от боли во всем теле.

Некоторое время они шли молча. Грамши был взволнован прогулкой.

Уже наступило трудовое утро в Гиларце. У бассейна, ожидая своей очереди, чтобы наполнить водой большие металлические кувшины, толпились женщины. Стоял оживленный гомон, женщины обменивались новостями. Вдруг, как по команде, гомон смолк. Грамши поздоровался. В ответ раздались нестройные, но дружные приветствия.

У входа в дом Грамши на минуту остановился:

— Каждый прожитый день оставляет след, своеобразные записи в сознании ребенка, не всегда такие приятные, как хотелось бы. Стереть, перечеркнуть эти записи очень трудно. Нужно стараться писать сразу набело.

Он открыл дверь и, прежде чем войти, еще раз оглянулся:

— Вот и окончилась прогулка в детство, Джакомо.

Пришло время расставания. Антонио нежно обнял старых родителей (Франческо Грамши тогда было 64 года, Беннине Марчиас — 63), брата Карло, сестер Терезину и Грациэтту. Это было их последнее объятие.

«Рим, 10.11.1924 г.

...Вот уже три дня, как я вернулся из Сардинии, застал здесь два твоих письма. Мне пришлось бы написать целый том, чтобы рассказать обо всех впечатлениях этих дней. События развиваются молниеносно, причем в таких причудливых формах, что для того, чтобы дать им оценку, понятную тем, кто не живет в Италии, по варится в самой гуще, понадобилось бы систематизированное исследование психологии фашизма, знаменующего острую фазу стремительно быстрого распада буржуазного общества, который происходит в момент, когда пролетариат еще недостаточно организован для захвата власти. Деморализация, подлость, коррупция, преступность приняли неслыханные размеры; мальчишки и дураки оказываются хозяевами политического положения и плачут или сходят с ума под грузом исторической ответственности, которая внезапно легла на плечи этих честолюбивых, безответственных дилетантов; трагедия и фарс чередуются на сцене без всякой взаимосвязи, хаос достиг пределов, казавшихся немыслимыми даже для самой разнузданной фантазии. Иногда у меня создается такое впечатление, что и я сам — словно тростинка в этом историческом урагане, но у меня достаточно энергии, чтобы сохранять, насколько возможно, хладнокровие и делать то, что я считаю нужным...

Г.»