Бокал звезд

— Но зачем же первозданная? — вмешался я. — Может, хоть какое-то подобие цивилизации? Город-другой, деревушки…

— И правда, почему? — На неандертальских губах Актуса сверкнула улыбка. Казалось, на его нескладное лицо упал солнечный луч. — Человечеству нужен еще один шанс, Алан! Ему нужны леса, а не города — Уолдены[10], а не Нью-Йорки. Ему нужны голубые небеса, под которыми оно станет ходить, и извилистые реки, которыми поплывет к синим морям.

— Человеческую природу не изменить, — не сдавался я. — Еще эоантроп бродил под голубыми небесами, а кроманьонец мог плыть к синим морям по извилистым рекам.

Улыбка Актуса смягчилась.

— Скепсис тебе не идет, Алан. Не идет потому, что ты не скептик. Ты разочарованный идеалист. Годами с горечью вспоминаешь родителей, которые изувечили тебе ногу, чтобы уберечь от призыва в армию, и в тоже время восхищаешься мужеством этого шага и обвиняешь военный режим в их голодной смерти. А еще тебе горько потому, что девушка из сна оказалась любовницей Дестейла, однако в глубине души ты до сих пор идеализируешь ее. Впрочем, хватит…

Улыбка поблекла, и он вновь сосредоточился на карте. Здоровенная мохнатая ручища прошлась над двумерными планетами и зависла высоко над развернутой на столе плоскостью эклиптики.

— Голубая звезда, как ты наверно знаешь, это Сириус. Пепельный кружок на некотором удалении слева — это карлик-компаньон Сириуса. Как я уже говорил, из девятнадцати планет системы нас интересует сейчас только одна. — Рука опустилась как огромная, но добрая птица, и ткнула пальцем в зеленую точку Сириуса-9. — Где-то здесь, на тысячах квадратных миль под моим пальцем, возвышается зеленый холм. За холмом — идиллическая долина, там вьется синяя река, окаймленная молодыми лесами. Виноградники, сады и луга; цветы и зеленые травы. Красивая долина, я старался сделать ее такой изо всех сил. Я представил ее в 8,65 светового года от той крошечной области на Земле, где мы живем. Теперь я сосредоточусь, а ты мне потом расскажешь о своих ощущениях.

Глыбы бровей на лице-скале опустились, впалые глаза над парными кряжами скул потемнели. Морщины подобно ущельям избороздили угрюмый обрыв лба.

Вначале я не почувствовал ничего. Знакомая комната, все те же записные книжки на полках; нарисованные планеты незаметно движутся, совершая свои маленькие путешествия вокруг нарисованной двойной звезды; замерший Актуст, чей палец все еще упирается в зеленую точку Сириуса-9. А затем из ничего внезапно возникло небытие, и вокруг меня сомкнулась серая, лишенная пространства пустота сна. Рядом плыла Диана, чья красота стала еще явственнее, чем прежде, и перед нами маячила кроваво-серая, еще более жуткая, чем прежде, видимость лица…

Наверное, я упал, потому что надо мной неожиданно всплыло бледное лицо Актуса, и я почувствовал, как огромная рука поддерживает меня под плечи.

— Ну же, Алан! — нетерпеливо произнес он, помогая мне встать на ноги. — Рассказывай!.

Когда я рассказал, его глаза наполнились болью, и эта боль была настолько сильной, что мне пришлось отвернуться.

— Отрицать эту связь больше невозможно, — услышал я его голос. — Твой сон и мой эксперимент суть одно и то же, но у меня пока нет объяснения. Надо подумать. Надо попытаться привыкнуть к неприятному знанию. Я старик и так сильно хотел покинуть Землю…

IV

Я вышел в пасмурный ноябрьский вечер. День, как и все прочие дни в гетто, прошел горько и уныло, но мой ларек на рынке принес обычный скудный улов. За ужином Актус объяснил — неохотно, как мне показалась, — что я должен делать для встречи с Дианой, после чего погрузился в угрюмое молчание.

О выпавшем вчера вечером снеге напоминала лишь слякоть на улицах, но ветер дул все тот же, сильный, пронизывающий, и небесное кружево переходов верхнего города пятнали грязные лохмотья облаков. Я добрался до «Театра стриптиза» задолго до начала представления и дрожал на ветру, ожидая, когда откроют двери. Затем по совету Актуса добыл место у края подиума, недалеко от места, которое занимал прошлым вечером.

Я ерзал в нетерпении, ожидая пока заполнятся партер и ложи. Развалившиеся на диванах аристократы напоминали богов-извращенцев в ожидании безумного пира. Сияли солнца канделябров, отбрасывали пляшущие блики усыпанные бриллиантами ножны, вспыхивали начищенные сапоги. В комендантской ложе над головой я снова заметил Дестейла и едва сдержал ненависть. Его высокое жилистое тело, худое алчное лицо и безжалостные льдистые глаза словно символизировали все, что я презирал. На этот раз мы встретились взглядами. По его губам скользнула холодная усмешка, но полной уверенности у меня нет, потому что как раз в тот миг в зале погас свет и с первыми нотами «Либидо» я переключил внимание на сцену.

Стриптизерши мало чем отличались от вчерашних. Я высиживал их номера и все думал о строках Теннисона, которые в тот день всплыли в памяти:

Ты в глазах его, — как только схлынет страсти новизна, — Будешь чуть дороже гончей, чуть ценнее скакуна.[11]