Боль

Итак, еще один. «У Марелли тоже веские основания ненавидеть Вецци, — размышлял комиссар, оставшись один. — Равно так же, как и видеть его живым и здоровым по меньшей мере до конца сезона».

Кто знает, как чувствует себя человек, если его окружают только те, кто ненавидит его, но от него зависит. Может быть, он считает себя злым богом, которому верующие приносят жертвы потому, что боятся грозы или засухи. А возможно, чувствует себя одиноким. Еще более одиноким, чем если бы был один.

В любом случае у Марелли алиби, в день убийства он был в другом театре. Комиссар быстро набросал записку и вызвал Майоне.

— Позвони в полицейское управление Милана и проверь, был ли Марелли двадцать пятого числа в Ла Скала. Синьора Вецци здесь?

— Да, комиссар. Она ни на секунду не подняла вуаль, не сказала ни слова. Сидит очень прямо, даже не смотрит по сторонам. По правде говоря, мне от этого немного не по себе. Пригласить ее?

— Да, пригласи. А потом, если хочешь, можешь идти домой, думаю, на сегодня все.

— Хорошо, комиссар. Только я бы подождал, пока вы закончите говорить с синьорой, вдруг вам что-то понадобится.

Ричарди вышел встречать синьору Вецци на порог кабинета, как говорят французы, положение обязывает. Поэтому имел возможность увидеть, как она шла к его двери от начала коридора, где устроена маленькая гостиная для ожидающих. Высокого роста, в черном пальто с меховым воротником и черной шляпе с вуалью, которая скрывала ее лицо. Под одеждой угадывалось пышное тело, но походка была упругой, уверенной и легкой. Она шла так, словно в любую минуту могла без труда убежать отсюда.

На мгновение она остановилась перед комиссаром и слегка наклонила голову. Ричарди почувствовал, что она многозначительно смотрит на него из-под вуали, и отступил в сторону, пропуская ее. Предложил ей стул и, когда она села, обошел вокруг письменного стола и тоже сел. Комнату наполнил пряный лесной запах.

Мгновение женщина оставалась неподвижной. Потом она медленным решительным движением подняла руки к шляпе и сняла ее. Лицо с правильными чертами, светлая кожа. Легкий слой помады подчеркивал сочность ее полных губ. Глаза большие и черные, нос прямой, чуть-чуть длинноватый. Форма лица — безупречный овал, на подбородке ямочка. Синьора Ливия Лукани, теперь вдова Вецци, была очень красива и знала это. Она с любопытством смотрела на комиссара, он оказался совсем не таким, как она ожидала.

Ричарди, скрестив руки перед собой, внимательно смотрел ей в лицо ничего не выражающими глазами. Он пытался понять, какое чувство отражается в ее полном достоинства взгляде. Возможно, гордость, отзвук горя. Но это горе — не смерть мужа, скорее что-то давнее. Иногда комиссар предпочитал иметь дело с мертвецами. Они говорят всегда одно и то же, но хотя бы говорят. А живые люди глядят на тебя, и ты не знаешь, что они при этом думают, особенно женщины.

Пролетело всего несколько секунд, но комиссару показалось, что прошло больше времени. Он наконец заговорил:

— Синьора, прежде всего, приношу вам соболезнования от себя лично и от сотрудников управления. Я хочу, чтобы вы знали, мы сделаем все возможное, чтобы виновник преступления был наказан.

— Я в этом уверена. Благодарю вас, комиссар. Большое спасибо.

У Ливии был низкий, хорошо поставленный голос. «Это естественно, — подумал Ричарди. — Мне же сказали, что она раньше была певицей». И все же он удивился ее голосу, низкому и густому, но одновременно нежному и очень женственному.

— Прошу прощения, синьора, но я вынужден задать вам несколько вопросов, во имя той цели, о которой я вам только что сказал. Но если вам слишком больно отвечать, если вы устали от поездки или ваше горе… в общем, я не хочу быть навязчивым. Вам надо лишь сказать мне об этом, и мы отложим наш разговор.

— Нет, комиссар. Моя поездка сюда была со всем не утомительной, а сейчас я здесь, и мне больше нечего делать. Я должна… увидеть его? Увидеть моего мужа?

Комиссар обратил внимание на то, как она говорила о муже. В голосе было немного страха, но точно ни любви, ни сожаления.

— Боюсь, да. Вам придется опознать его тело. Так положено по закону. Вы его ближайшая родственница. Его тело в больнице, и мы поедем туда вместе с вами завтра утром.

— Что случилось? Мне ведь… ничего не сказали. Куда он был ранен? Его… изуродовали?

Ужас. Боязнь, что недостанет сил взглянуть на изрезанное тело. Будто тот, кто наносил удар, не такой же человек. «Что я должен ответить вам, синьора? Рассказать про последнюю песню о любви, превратившейся в ненависть? Или про фонтан крови, который бил из проколотой артерии?»

— Нет, синьора. Всего одна смертельная рана и не на лице. Возможно, она была нанесена случайно, во время борьбы. Мы еще не знаем точно. Но лицо не обезображено.

Ливия поднесла руку к лицу. Ее затянутая в перчатку ладонь дрожала. Эта женщина не хотела плакать. Да и не смогла бы, если бы и хотела. Она выплакала все свои слезы много лет назад. Но боялась, что ей будет слишком тяжело увидеть труп мужчины, которого когда-то любила. Кроме того, она не в силах справиться с любопытством, которое вызывал у нее другой мужчина, сидевший сейчас напротив.

Эти зеленые немигающие глаза так странно выглядят на смуглом лице. Тонкий острый нос, ноздри которого немного дрожат. Брови прямые, но немного изогнуты у переносицы, почти как нахмуренные. Губы тонкие, немного поджаты, челюсть инстинктивно вздрагивает. На лицо падает прядь волос, как у мальчика, и это смягчает суровый облик.

Ливия подумала, что комиссар похож на изумруд без оправы — холодный и равнодушный, но привлекает к себе и очаровывает. Она не могла отвести от него взгляд.

Ричарди будто не замечал того, как упорно рассматривает его эта женщина, и, в свою очередь, сам рассматривал ее, пытаясь понять ее чувства. Если в основе всех преступлений лежат голод, любовь или различные сочетания этих двух потребностей, то женщина, тем более красивая женщина, может оказаться причиной преступления. Даже находясь далеко от мужа, жена может вызвать разочарование, ревность, зависть, а они — толкнуть человека на любой поступок. Ричарди видел такое многократно и знал, что еще не раз столкнется.

А эта женщина могла бы свести с ума любого мужчину. В ее глубоких и выразительных черных глазах Ричарди увидел много энергии. Она умна и понимает, что красива. Такая смесь сильнее любой взрывчатки.

— Сколько времени вы не виделись с вашим мужем, синьора? — спросил он.

— По-моему, три месяца, примерно с Рождества.

Ричарди внимательно взглянул на нее.

— Вам это кажется ненормальным, верно? Я это знаю. Но моя семейная жизнь никогда не была нормальной. С Арнальдо было невозможно иметь семью. Он… ему надо было бы жить одному. Вот именно. В сущности, мы были женаты только потому, что это удобно для него. Наш брак был полезен для его карьеры, тем более сейчас такое время, что невозможно делать карьеру и оставаться на виду без добропорядочной семьи. Значит, нужен брак, более того, хороший в глазах публики.

— А вы, синьора? Какую выгоду получали от этого вы?

Ливия, кажется, не заметила ядовитой насмешки в голосе комиссара. Она смотрела перед собой невидящими глазами и вспоминала прошлое.

— Какая выгода? Выгода быть женой величайшего гения всех времен и мужчины, которого любишь. То есть веришь, что любишь. А может, любила раньше. Вы женаты, комиссар?

— Нет, не женат. А как вы поженились? Расскажите мне об этом, синьора.

— Не знаю, как это вышло. За все эти годы я не вспомню ни одной минуты, когда бы чувствовала его моим. Конечно, был дом, мебель, праздники. Важные особы, партия, власти. Картины, статуи. И награды. И поездки. Улыбки для прессы, фотовспышки. И даже аэропланы. Спальные вагоны и снова улыбки. Но исключительно вне дома. В доме я только ждала. Ждала чего?

— А он? Что делал он в это время?

Ливия продолжала смотреть в пустоту, вспоминая свое одиночество.

— Он все время был в поездках. Когда возвращался, я возмущалась и требовала объяснений. А он: «Как ты смеешь? Знай свое место! Я живу, я великий Вецци. Дай мне жить, от пусти меня!» И любовь…

— Что же с любовью?

— Любовь кончается. Руки, которые обнимали тебя, превращаются в две перекладины забора и не пускают. Лицо, которое ты во сне ласкала своим взглядом, становится символом твоего конца и конца твоих надежд. И карьеры тоже. Я была хорошей певицей, вы это знаете, комиссар? По-настоящему хорошей. Я пела в Нью-Йорке и в Лондоне. И здесь, в Сан-Карло, в двадцать втором году пела «Итальянку в Алжире». Но я все это принесла в жертву на алтарь божественного Вецци. Не знаю, почему он женился на мне, не знаю, почему захотел именно меня. За минувшие годы я неоднократно задавала себе этот вопрос. Он мог получить любую женщину, какую хотел, — дворянку, наследницу огромного богатства, но захотел меня. Когда нас познакомили, я была невестой одного графа из Флоренции, но Арнальдо даже не обратил на это внимания. Он стал ухаживать за мной, засыпал розами, письмами, телеграммами. Он словно сошел с ума. Позже я видела его таким в других случаях. Когда он чего-то хотел, не важно, о чем шла речь, он не знал ни сна, ни отдыха, пока не получал желаемого. Так было и со мной.

Ричарди внимательно слушал Ливию и искал в ее словах семя, из которого могла вырасти месть. Но не находил.

— Неужели вы не чувствуете ни злобы, ни гнева на мужа за такую жизнь? Не считаете, что он обокрал вас?

Взгляд Ливии переместился вверх и снова остановился на зеленых глазах комиссара. А потом погрузился в их глубину на одну бесконечно долгую минуту. Она увидела в этих глазах, что комиссару знакомо страдание, и прочла в них известное ей чувство — боль.

— Вы потеряли кого-то, комиссар? Вы когда- нибудь тосковали по человеку, которого очень любите?

Ричарди ответил не сразу, на мгновение вспомнив призраков из сквера возле площади Сан-Мартино — молодого мужчину с желтоватой слюной во рту, который, обхватив руками свой живот, повторял «без тебя нет жизни», и висевшую на дереве женщину, которая спрашивала «почему?».

— Скажем так, мне знаком этот вид тоски. Я часто сталкивался с такими случаями в своей работе и знаю, что такое утрата.

— Если вы знаете, что такое утрата, значит, должны знать и о том, как она превращается в часть жизни человека. К ней привыкают, продолжают с ней жить. Я привыкла к своей утрате. Шесть лет назад я родила от Арнальдо сына. Я тогда думала, муж снова будет радоваться, а я верну себе потерянную любовь. Но сложилось иначе. Бог, который приговорил меня до конца жизни сидеть в тюрьме, сам отнял у меня ту радость, которую дал. Что лучше, быть слепым от рождения или ослепнуть? Не знать, что такое цвета, или хотя бы иметь возможность вспоминать их? Этот вопрос я тоже задавала себе тысячу раз. Вообще все эти годы я задавала себе одни и те же вопросы.

— Что же случилось с вашим мальчиком?

— Он умер от дифтерита, прожив всего год. Арнальдо не простил мне этого, как будто я убила сына. Он сказал мне: «Ты не сумела даже быть матерью». Ему был нужен сын. Нужен так же сильно, как жена, даже больше. Это наследник, его продолжение. И доказательство его мужской силы, плодовитости его семени. Доказательство, которое можно предъявить партии и родине. Какая глупость! Разве это не глупость, комиссар? Или вы из тех, кто верит во все это?

— Нет, я не из тех. Что случилось потом, после смерти сына? Вы не стали ближе друг другу?

Ливия вздохнула и провела рукой по собранным в узел волосам.

— Нет. Но мы никогда и не были близкими людьми друг для друга. В любом случае, если сын соединяет супругов, его потеря может окончательно отдалить их друг от друга. Нашего брака с Арнальдо как будто никогда не существовало.

Она замолчала и задумалась о чем-то своем. Потом взглянула комиссару прямо в глаза и спросила:

— Вы когда-нибудь видели призраков, комиссар?

— Кто знает. Возможно, иногда и видел. Не исключено, мы все их видим.

— Я живу с призраком моего мальчика. Он всегда со мной рядом, я с ним разговариваю. Иногда мне кажется, что я его вижу. Я даже чувствую его в своих руках, ощущаю его вес.

— А ваш муж? Что было с ним потом?

— Он окончательно пошел своим путем, даже для приличия не пытался делать вид, что мы вместе. Мы с ним встречались только на официальных праздниках, да я раза два слушала его пение. У него были свои любовные истории, у меня свои. И меня тоже не мучила совесть.

Одна бровь Ричарди изогнулась.

— Ваши любовные истории? — спросил он.

Ливия гордо подняла подбородок.

— Я женщина. Я смертельно ранена, но еще жива. Да, мне нужно было чувствовать, что меня еще ценят мужчины. Видеть, что могу еще вы звать у мужчины заинтересованный взгляд или улыбку, получить букет роз или любовное письмо. И кому я должна была хранить верность? Тому, кто бывал дома раз в несколько месяцев? Тому, кто не стеснялся унижать меня, появляясь на людях с другими женщинами? Если бы вы видели, какая жалость была написана на лицах у наших друзей и важных знакомых! Возможно, таким образом я надеялась причинить ему немного вреда.

— Прошу вас, синьора, извините меня. Я не хотел вас обидеть, это меня не касается. Я лишь хотел узнать, есть ли кто-то, кто хотел бы каким-нибудь образом избавиться от вашего мужа. Например, для того, чтобы получить вас.

— Нет, комиссар. Я уже много месяцев ни с кем не встречаюсь. Вы легко можете это проверить. Всю эту неделю я провела в Пезаро, у своих родителей. Одна, как всегда.

Прощаясь с Ричарди, Ливия, перед тем как опустить на лицо вуаль, повернулась к нему и неожиданно улыбнулась сияющей и очень нежной улыбкой. Потом склонила голову и посмотрела на него долгим глубоким взглядом.

— Я остановилась в «Эксцельсиоре», комиссар. Если я вам понадоблюсь, чтобы сообщить еще что-то, пошлите за мной. В любом случае завтра утром я буду в больнице на опознании.