Боль

В уме Ричарди начала складываться вероятная картина событий. В основном она состояла не из фактов, слишком много деталей оставалось для него непонятными. Она состояла из чувств, которые порождали друг друга. Ричарди работал именно так, создавал схему, карту чувств, с которыми сталкивался. И отмечал на ней то, что узнавал посредством второго зрения, чувства тех, кого опрашивал, изумление и ужас присутствующих. Потом он старался понять душу жертвы, узнать ее светлые и темные стороны, по словам и взглядам тех, кто ее знал.

С показаниями свидетелей он не работал, мог их плохо помнить, в любом случае они теряли смысл и значение вне того контекста, в котором были сказаны. Но он сохранял в памяти позы и выражения лиц. Запоминал чувства говоривших, что на поверхности и особенно скрытые. В общем, он больше слушал, чем говорил.

То же комиссар чувствовал в убийстве Вецци. Призрак был изумлен своей внезапной смертью. Значит, существовал только один всплеск чувства, всего один удар ненависти, мощной и без примеси других чувств. Она накатила, как могучая прозрачная волна, и ушла назад, оставив после себя гибель. Ричарди чувствовал застигнутого врасплох паяца и его жалобную песню. Но он чувствовал, что тон песни не сочетался с ее словами, это пела жертва мести, а не тот, кто желал отомстить.

За время расследования преступления Ричарди узнал, что его второе зрение может и увести в сторону с верного пути. Однажды убитая девочка в своих последних словах говорила о «батюшке». Он решил, что она имела в виду своего отца, и вел расследование в этом направлении. Но девочка имела в виду священника, и на каторгу попал не ее убийца, а другой человек. С тех пор Ричарди старался придавать словам значение в разном его толковании.

Именно из-за несовпадения слов и чувства, которое он ощутил в высказываниях призрака, он и вызвал к себе снова дона Пьерино. Комиссар не знал, кого он хотел найти в священнике — знатока оперы или исповедника, понимающего души людей, пусть тот и подходит к душе с совсем другой меркой, чем он сам.

Когда Майоне ввел в кабинет дона Пьерино, Ричарди встал ему навстречу:

— Спасибо, падре, что пришли сразу. Мне как раз нужно немного поговорить с вами.

Служитель Бога, как всегда, улыбался.

— Дорогой комиссар, я уже говорил вам, что для меня удовольствие помочь вам. Как идут ваши дела?

— Боюсь, не очень хорошо. Думаю, я понял кое-что, но некоторые обстоятельства все еще неясны. Расскажите мне о «Паяцах» и о том персонаже, которого пел Вецци. Канио, верно?

Дон Пьерино удобнее уселся на стуле, скрестил пальцы на животе, перевел взгляд на дрожавшее от ветра окно и стал рассказывать:

— Да, Канио. Разъяренный паяц. Так вот, вы знаете, подлинная драма ревности — это «Отелло». Музыка Верди, либретто Бойто по трагедии Шекспира. Помните, венецианский мавр? Там напряжение все время нарастает и достигает наивысшей точки в конце. Дездемона погибает задушенная, а Отелло кончает с собой. На самом деле Дездемона невиновна. Все произошло из-за интриг предателя Яго. В «Паяцах» же, как и в «Сельской чести», дело обстоит иначе, женщина виновна, она действительно совершила предательство. Женщины предают мужчин, а мужчины — женщин. Это случается в повседневной жизни и, как говорит в прологе Тонио, может тронуть любого. Здесь нет ничего не обычного. В этой опере нет ни роскоши, ни солдат, ни гондол или дожей.

Ричарди слушал с величайшим вниманием и не сводил со священника глаз.

— Значит, Канио, хотя и паяц, явно невеселый персонаж.

— Это правда, комиссар. Я даже считаю, что Канио — один из самых печальных персонажей во всем оперном искусстве. Человек, который обречен смешить людей, а сам одержим желанием не быть смешным. И когда Пеппе, актер, который исполняет роль Арлекина, зовет Канио играть на сцене, когда тот страдает от ревности, это окончательно приводит Канио в бешенство.

— И на сцене он убивает свою жену и ее любовника.

— Именно так. Правда, там есть доносчик — тот самый Тонио, горбатый шут. Его внешнее уродство выражает его злобу и коварство. Но на самом деле он говорит то, что есть, хотя и ради собственной выгоды. Этот горбун сам мечтает о жене Канио и рассказывает ему правду: у Недды, которая на сцене играет Коломбину, есть любовник. И начинается то действие, в котором заключается красота либретто. Именно на сцене, в месте для вымысла, происходит настоящая жизненная драма. Это едва ли не означает, что жизнь всюду одинакова — на улицах, в домах и даже на сцене.

— Значит, Канио убивает Тонио и Недду?

Дон Пьерино засмеялся:

— Да нет же! Любовник Недды не Тонио. Любовника зовут Сильвио, разве вы не помните? Я уже говорил вам об этом. Молодой мужчина из тех мест, где играет театр, не из труппы. Канио убивает Недду, а потом Сильвио, который прыгает на сцену, чтобы помочь Недде.

— Значит, любовник не играет в спектакле вместе с Канио. Верно?

— Именно так. Этот персонаж не имеет большого значения, его поет баритон.

— А Канио, когда узнает, что у Недды действительно есть любовник, приходит в бешенство от ревности.

Дон Пьерино кивнул:

— Да. Вымысел и действительность смешиваются. Канио играет обманутого мужа и, когда узнает правду, срывает с себя костюм и со словами «Нет, я не паяц!» закалывает кинжалом жену.

Ричарди вспомнил плачущего паяца, из шеи которого хлестала фонтаном кровь через разрез в сонной артерии. Он вытянул одну руку вперед и пел…

— «Я хочу крови, даю волю гневу…

— …ненавистью кончилась моя любовь», — договорил дон Пьерино, захлопал в ладоши и засмеялся, словно услышал что-то забавное. — Браво, комиссар! Значит, вы учитесь! Прекрасная цитата и очень к месту, если учесть, что обе оперы идут вместе. По сути дела, в них рассказана одна и та же история, и между действующими лицами больше сходства, чем можно себе представить.

Ричарди смотрел на священника, ничего не понимая.

— Какие персонажи, падре?

— Да Канио и Альфио! Фраза, которую вы только что спели! Разве непонятно?

— Так ее поет не Канио в «Паяцах»?

— Вы что, шутите со мной? Нет, ее поет Альфио из «Сельской чести». Он тоже обманутый муж. Это последняя фраза Альфио, когда он уходит со сцены перед интермеццо. Он говорит эти слова в конце своего дуэта с Сантуццей, которая рассказывает, что жена изменяет ему с Турриду. Этого Турриду Альфио в конце оперы убивает на поединке. Но если вы не знали, где вы это слышали?

Теперь Ричарди немного наклонился вперед на стуле и смотрел в пустоту. Он увидел картину убийства Вецци совершенно по-новому, и это позволяло расставить по местам многие части головоломки.

— Как вы сказали чуть раньше? Баритон…

— Ну да, партию Альфио поет баритон. Исполнитель должен иметь низкий голос, чтобы выразить мучения души.

— Нет, нет, падре! — Ричарди поднял руку, останавливая его. — Я про то, что вы мне говорили о другом баритоне, о Сильвио. Вы сказали, что этот персонаж не имеет большого значения. Это верно?

Дон Пьерино смутился.

— Да, я это сказал. Но ту фразу, которую вы цитировали, произносит не он. Комиссар, вам плохо? Вы побледнели.

— А кто решает в жизни, кому иметь большое значение, а кому нет? Для себя каждый человек имеет большое значение, разве не так, падре?

Ричарди словно говорил с самим собой, хотя и обращался к священнику.

— Сколько раз вам приходилось слышать на исповеди, что ощущают и какие чувства испытывают люди, «не имеющие большого значения»? Я каждый день с утра до вечера вижу раны, которые наносят такие люди, и сумасшедший разгул их чувств.

— Но я говорю не о настоящих людях! — энергично запротестовал дон Пьерино. — Я говорю о персонажах на сцене. Именно мне вы не должны были бы говорить такое. Господь был первым, кто объявил, что все люди одинаково ценны. А ваши хозяева? — Он указал на две фотографии, висевшие на стене. — Вы уверены, что для них, к примеру, убийство Вецци значит столько же, сколько убийство какого-нибудь ломового извозчика из Испанских кварталов?

Ричарди был удивлен тем, что священник так разгорячился. Он грустно улыбнулся и ответил:

— Вы правы, падре, правы. Я не хотел этого говорить, но все равно должен извиниться перед вами. Понимаю, вы можете так думать, но я не это хотел сказать. Я день за днем смотрю на то, как одни люди осознанно причиняют другим людям боль. Мне трудно думать о любви иначе, чем о главной движущей силе преступлений. Поверьте мне, падре, на преступления всегда толкает если не любовь, то голод. И во втором случае раскрывать его проще. Голод понятен, по его следу легче добраться до начала событий. И он действует напрямую и непосредственно, а любовь — нет. У любви другие пути.

— Я не могу поверить, что вы действительно так считаете, комиссар. Любовь не имеет ничего общего с этой резней. Любовь двигает землю, любовь отцов семей, любовь матерей и прежде всего любовь Бога. Любить — значит желать добра тому, кого любишь. Кровь и боль уж точно не любовь, а проклятие.

Ричарди смотрел на священника горящими глазами. Казалось, что в нем горит мощное пламя, такое могучее, что комиссар почти дрожит от этого внутреннего огня.

— Проклятие. Поверьте моим словам, падре, для вас проклятие только слово. Однако проклятие — это ежедневное ощущение боли, чужой боли, которая становится твоей, обжигает кожу, как удар хлыста, наносит незаживающие раны, они продолжают кровоточить, а она отравляет твою кровь.

Эти слова комиссар произносил неразборчиво, свистящим шепотом, почти не шевеля губами. Дон Пьерино в ужасе отодвинулся от Ричарди к спинке стула.

— Я вижу ее. Вы понимаете, падре? Вижу, чувствую боль мертвых, оставшихся привязанными к жизни, которой у них больше нет. Я знаю, слышу, как вытекает из тела кровь, мысли по кидают мозг, и ум цепляется за последний клочок ускользающего существования. Вы говорите, любовь? Знали бы вы, сколько смерти в вашей любви, падре. И сколько ненависти. Человек несовершенен, падре, признайте. Я это хорошо знаю.

Дон Пьерино смотрел на комиссара широко раскрытыми глазами. Каким-то образом он понял, что Ричарди говорит всерьез, в прямом, не переносном смысле. Что в душе у этого человека? Что скрывают эти полные отчаяния прозрачные глаза? Священник почувствовал огромную жалость к нему и естественное человеческое желание отгородиться от чужого страдания.

— Я… я верю в Бога, комиссар, — сказал он. — И верю, если Он посылает кому-то больше страдания, чем другим людям, это нужно ему для какой-то цели. Если этот «кто-то» может оказать своим ближним больше помощи, чем другие, помочь многим людям, возможно, его страдания оправданны. Может быть, во всей этой боли есть смысл.

Ричарди медленно овладел собой, откинулся на спинку стула с легким вздохом, закрыл глаза и снова их открыл. Его лицо снова стало характерной бесстрастной маской. Дон Пьерино почувствовал облегчение, будто на мгновение, всего на один миг, наклонился над пропастью и увидел внизу ад.

— Вы должны знать, дон Пьерино, что очень мне помогли. Я обещаю вам, как мы договорились раньше, сведения, которые вы мне предоставили, не будут использованы, чтобы отправить невиновного на каторгу. Но все они будут проверены с величайшим вниманием.

— Я рад, что был вам полезен, комиссар. Но за это прошу вас об одном одолжении. Когда закончится вся эта тяжелая история, зайдите за мной, и мы вместе сходим в оперу, за ваш счет, разумеется.

Ричарди ответил на это своей обычной гримасой, про которую дон Пьерино теперь знал, что это улыбка.

— Для меня это высокая цена, падре. Но я обещаю вам.