Боль

Да какая же это измена, если она совершенно уверена, что это чудо? Если она чувствует, что никогда еще не была так верна самой себе? Неужели они с Микки вдруг оказались по разные стороны баррикад, и теперь ее верность себе – это измена ему? А раз это так, значит, их союз – ошибка? Какое отвратительное слово – «измена»! Как можно назвать таким словом прекрасную встречу, полную страсти? Это страсть, а не измена, возражала Ирис, но про себя – потому что Шула уже возила пылесос по всему дому, разнося это новое словечко незваного гостя. Когда Микки придет домой, он почувствует, что тут был посторонний, злоумышленник, вторгшийся из прошлого, – и что ей тогда делать?

«Лучше тебе самой устанавливать правила», – сказал Эйтан, стоя в дверях, высокий, чуть сутулый. Да, звучит логично, но абсолютно нереально. Она никогда не сможет отказать ему, никогда не сможет отказаться даже от такой вот, как сегодня, короткой и неосторожной встречи: слишком она изголодалась по нему, слишком он ей дорог. Как же хочется взять и наплевать на все правила! Может быть, когда она выздоровеет, то сумеет руководить этими отношениями, как до сих пор руководила своей школой, но пока она чувствовала себя мягкой, аморфной, не признающей границ, словно вода, которая готова устремиться в любое открывшееся отверстие. Как захотелось воды! Но встать не было сил, и она жадно проглотила остывший чай, стоявший у ее постели. Вот сейчас она позовет Шулу и попросит стакан воды, а заодно, словно невзначай, небрежно намекнет ей, что не нужно говорить Микки о визите доктора. «Вы же знаете, какой он ненормальный во всем, что касается денег, лучше ему не знать, что я заплатила за визит частному доктору вместо того, чтобы идти в поликлинику!» Но, не успев привести в исполнение этот план, казавшийся ей весьма хитроумным, хоть и несколько постыдным, она заснула.

Открыв глаза, она увидела, что наступил вечер: синеватый сумрак задернул открытое окно, словно занавеска, послышались ритмические позывные выпуска новостей. Только бы не сообщили об удвоении числа супружеских измен в их стране – это сообщение может навести Микки на мысль спросить, где она, собственно, была прошлой ночью. Только накануне она подозревала его, и вот ужа сама стала подозреваемой. Может, они оба изменники – те самые неверные супруги, из-за которых так резко выросла соответствующая статистика. Она безуспешно вслушивалась в новости: голос дикторши заглушало доносившееся из гостиной звяканье ложки или вилки по тарелке, создавая странное ощущение, будто роскошная дикторша обедает в их квартире.

Глядя в темное окно, она вспоминала дни, когда была прикована к постели. Тогда она слушала звуки своего дома, точно радиопостановку о семейной жизни тех далеких времен, когда сериалы чаще слушали, а не смотрели. Тогда этот радиоспектакль об отце и двух детях, пытающихся вести нормальную повседневную жизнь, цепляясь за фантазию о выздоровлении безнадежно больной матери, за надежду, призрачность которой была ясна каждому слушателю, ее не слишком увлекал.

– Твоя еда противная, я хочу мамину еду! – слышала она хныканье Омера и сердитые ответы Микки:

– Ну так и не ешь, никто тебя не заставляет!

Впрочем, отец тут же спохватывался и пытался успокоить сына:

– Мы все хотим, чтобы мама скорее поправлялась, мой милый, в такой период нужно идти на уступки.

Что касается Альмы, то она как раз шла на уступки: вдали от глаз обеспокоенной матери она уплетала за обе щеки странную стряпню Микки, который любил неожиданные сочетания продуктов. Мог, например, сварить макароны вместе с остатками супа и вчерашним рисом – так, по крайней мере, следовало из восторженных реплик, доносившихся из кухни. Каждый вечер Ирис слушала эту радиопостановку, узнавая сюжетные ходы, анализируя события, но какое-то новое безразличие, словно занавес пошлости, отделило ее от действующих лиц. Может быть, любая система, если выпасть из нее и взглянуть со стороны, выглядит пошлой и безвкусной? Возможно, лишь ощущение глубокой и безусловной сопричастности заставляет нас вовлекаться в чужую жизнь, боготворить крошечного младенца, отдаваться партнеру? Ведь стоит внешней силе разорвать эту связь, все сразу же лишается смысла.

После ужина и душа Омер и Альма заходили в спальню пожелать маме спокойной ночи. Она пыталась сосредоточиться на их рассказах и всегда старательно улыбалась им, даже если ей было мучительно больно. При них она никогда не плакала, сдерживалась, чтобы не напрягать их, но на самом деле в те тяжелые месяцы предпочитала одиночество: ей мешало любое человеческое присутствие, а тем более присутствие детей. В больнице было куда спокойнее, и после третьей, и последней, операции Ирис буквально умоляла, чтобы ее оставили там еще на несколько дней. Тогда к ней даже вызвали клинического психиатра, чтобы разузнать, все ли у нее в порядке дома. Откровенничать с ним она не стала, просто попросила:

– Никаких проблем дома нет, просто мне здесь удобнее.