Боль

Не теперь, когда он здесь, уговаривала она себя, и не сразу после его ухода, когда можно думать о нем, восстанавливая в памяти каждый миг, чтобы еще умножить свое счастье от того, что Эйтан так чудесно вернулся в ее жизнь. И не во второй половине дня, когда Микки возвращается с работы и с ним надо быть поласковее. И не когда Омер приходит из школы, усаживается напротив с полной тарелкой и начинает с ней болтать, – в отличие от Альмы, он обожал делиться с матерью своими проблемами, и как раз сейчас не знал, как поделикатнее дать понять подружке, что ему нужна несколько большая степень свободы. И не когда она через силу отвечает на десятки имейлов, в основном перебрасывая их своей заместительнице, ее молодой протеже, все еще полной энтузиазма и благодарной за любые знаки доверия со стороны директора.

Эйтан окинул взглядом комнату:

– Ты в одиночке, потому что болеешь?

– Нет, потому что он храпит.

Эйтан с облегчением рассмеялся.

До сих пор он спрашивал мало, и она мало рассказывала – не говорила даже о своем нервном срыве, после того, как он ее прогнал. Ей казалось жалко тратить время на то, что она знала и так, важнее было узнать что-то новое о нем, да и просто быть с ним, постигать его нынешнего. Потому что теперь она влюбилась в него, еще не поняв, кем он стал: чувство, как в юности, заполнило ее всю целиком, не оставив места ни для чего другого.

Правда, в те давние годы все было наоборот: сначала она узнала его, а только потом влюбилась. Даже не то чтобы узнала, скорее привыкла его видеть, хотя он учился классом старше и пересекались они редко – до тех пор, пока его класс (он уже учился в двенадцатом) не был назначен ответственным за подготовку Дня памяти[16]. Сегодня она с немым ужасом смотрела на мальчиков-допризывников, декламирующих отрывки из поминальной молитвы, словно приготовляя себя к гибели, но тогда это казалось обычным делом, как и ее собственное участие в церемонии. Некоторые из родителей, приходивших на мероприятие, сами потеряли на войне детей, но она была единственной в школе, у кого на фронте погиб отец. Поэтому из года в год Ирис приходилось, стоя на сцене, рассказывать о нем – всякий раз примерно одно и то же, как он геройски погиб в горящем танке на берегу Суэцкого канала. Зато песни в его память она выбирала каждый раз новые и исполняла их глубоким красивым голосом. В тот год ведущим церемонии выбрали Эйтана, и неудивительно: высокий, голубоглазый, серьезный, он подходил на эту роль как никто. Во время репетиций им приходилось подолгу быть вместе, и хотя он был окружен одноклассниками, но явно предпочитал ее общество.

Ирис чувствовала, что Эйтана волнует тот факт, что она осталась без отца, хотя не понимала почему. Тем не менее она подробно отвечала, когда он спрашивал: стираются ли со временем воспоминания, сердится ли она на отца, который ее оставил, на государство, которое его у нее отняло, или на египетских солдат, которые его убили? Ради этого парня она старалась припомнить все, что знала об отце, даже такие вещи, которые выставляли его совсем не в героическом свете. Она рассказала, например, как отец боялся насекомых (и передал этот страх ей), как он подхватывал ее на руки и уносил подальше даже при виде обычного таракана или крошечного паучка, – и все это под негодующий крик матери. Не умолчала Ирис и о том, как плохо он разбирался в женщинах, судя по выбору жены, и даже поделилась предположением, что, возможно, только незапланированная беременность ее матери заставила его на ней жениться. Возможно, она нежеланный ребенок, а отец, возможно, сам пошел на смерть, чтобы отмотаться наконец от этой совершенно не подходящей ему женщины. «Из-за нее я не простилась с ним, – жаловалась она Эйтану, – она не разбудила меня, когда его срочно мобилизовали, чтобы не нарушать мой режим дня». А главное, она рассказала ему, как страшно изменилась жизнь после его гибели, как будто они переехали в другую страну, стали другими людьми, и что самой худшей утратой для нее была утрата ожидания, потому что ждать стало некого. Прежде дневные часы Ирис проходили в предвкушении его вечернего возвращения: как они станут болтать, как она устроится на коленях, в его объятиях, как будет оттуда торжествуя смотреть на мир. Потеря этого предвкушения казалась тяжелее потери отца, ведь он бывал с дочерью от силы пару часов, а ожидание сопровождало ее большую часть дня. Утратив его, девочка превратилась в мрачную работящую старшую сестру, которая без всякой радости помогала матери заботиться о двойняшках, без которых, на ее взгляд, можно было бы обойтись. И все ее желания свелись к опасениям: только бы они не проснулись ночью, только бы не заболели, только бы мама не сердилась.