Боль (СИ)

— Ты заруби себе на носу — я эту ситуацию так просто не оставлю! Мне это неприятно, между прочим! «Признавать не собираюсь» — говорит, а через каких-то несколько минут орать начал, едва ль ему предложили отправить того, куда подальше! Так ты хочешь ему сказать правду? Нужен он тебе?

Джеральд пристыженно молчал. Он и сам не знал, что с ним происходит. К сожалению, всё, что горе-отец говорил раньше, являлось чистой правдой…. Наверное… ибо он сказал:

— Ну, конечно, в какой-то степени он мне дорог… Но я стыжусь его иногда…

— Нет уж — давай ему вольную, и пусть на все четыре стороны. Видеть его я не хочу! Каждый день буду смотреть на него и знать, что это твой сын. Извини, дорогой, но это выше моих сил!

— Нет, — твёрдо ответил мужчина, — никакой вольной!

Констанция глубоко и громко вздохнула. Она приподнялась, собираясь встать, но потом, передумав, села обратно:

— Самое ужасное, знаешь что?

— Что? — угрюмо спросил муж.

— У-у-у! «Что?», — передразнила его она. — То, что мы на самом деле глубоко заблуждались… Все идёт к тому, что рабство будет отменено. Мне пастырь говорил уже давно, и мистер Смит тоже. Он — не вещь. Ты наказываешь его. Для чего? Чтобы что-то понял? Чтобы запомнил, и потом неповадно было? Но он ведь вещь, как он может что-то запомнить? Адриан, — она впервые за весь разговор назвала того по имени, — вовсе не вещь, он живой человек, хотя и всего лишь раб. И он твой сын. От этого ты никуда не уйдёшь, даже если никто и не узнает правды. Ладно… Что-то я завелась! Хочешь ты этого или нет, признаешь или нет, но он и мой раб тоже. Я дам ему вольную!

— Нет!

— Да!

— Не делай этого, прошу тебя!

Констанция вспомнила, как не так уж давно протирала раны Адриану, и от осознания того, что с ним это сделал родной отец, невольно вздрогнула. Да, такого папашу врагу не пожелаешь! А ведь юноша не мог подлечить себе спину, да и не чем ему было, а если бы и смог, то не факт, что это пришлось бы по душе взбалмошному хозяину — может быть, тот хотел, чтобы раб помучился. Конни глубоко вздохнула:

— Зачем он тебе нужен? Вот только про комод тут не рассуждай! — она перевела дух и добавила задумчиво и проникновенно: — Наполовину белый… Оказывается, у моего мужа есть сын, и я столько лет не знала об этом… Жалко мальчишку, безумно жалко…

У всех в комнате по лицам текли слезы. Всем до безумия было жаль этого бедного, замученного юношу.

— Он — всего лишь раб… Хоть и мой сын… Тебе-то что до него?

— Не могу я смириться, не могу! Ты мне столько лет врал и…и…издевался над собственным сыном! Вот, оказывается, что ты за человек! Скажи, а если бы я была какой-то не такой, ты бы тоже поступил со мной подобным способом? Нет! Не отвечай! И так всё понятно… Но! Дело-то сделано! И уже ничего не исправить! Надо было раньше думать! Он уже есть! И мало того, что есть, да и ещё взрослый уже! И от этого факта не отделаешься! Как ты жил всё это время, зная, что твой сын — раб, и раб он по твоей вине, ведь ты имел право его освободить? Видимо, не так уж и сильно любил эту свою Алиссию, раз так поступил с её, — нет, с вашим, — ребёнком! И это мой муж!

— Тебя что волнует больше всего: то, что я от тебя скрыл такой интересный факт своей биографии, или то, что мальчишка — раб, и я, такая скотина, над ним издеваюсь, а тебе его жалко? Так он на то и раб, чтобы с ним обходились подобным образом…

— И то, и другое… Даррен — не его отец, любить настолько сильно, насколько любил бы его, будь тот ему родным сыном от любимой женщины, он не мог. Ведь всё это время знал, что у неё был другой, что замуж за него вышла только потому, что так велел хозяин, дабы скрыть ваш грешок, чтобы никто не знал, что у тебя ребёнок на стороне. Может быть, я неправа, но таково моё мнение. Адриана твоего никто никогда по-настоящему не любил, он вырос рабом, потерял мать ещё ребёнком… Мне безумно жаль его, с одной стороны, с другой — мне обидно, что ты скрыл от меня такое, что не поделился, считая, наверное, что меня это не касается, что я недостойна этого знать… Я тебе ещё раз заявляю — видеть его я не могу, и потому он сию же минуту получит вольную, и пусть идёт, куда хочет!

Выслушав её, Джеральд некоторое время ничего не отвечал. Зависло тягостное молчание. По лицу мужчины невозможно было догадаться, о чем он думает. Чарльз хотел сказать уже какую-то колкость, но хозяин поместья наконец заговорил:

— Я понимаю тебя, Констанция, и прости, что так поступил с тобой, но отпустить его не могу. Он мне нужен. Давай я отниму и отдам кому-нибудь наших приёмных дочерей, твоих родных племянниц? Что ты будешь чувствовать?

— Тогда скажи ему правду.

— Не могу… Мне стыдно. Что люди подумают? Меня всегда знали как порядочного джентльмена и примерного семьянина. А тут такое всплывёт!

— Тебя, значит, волнует больше твоя репутация, а ни его судьба? — скорее сказала, а ни спросила Констанция.

— А что тебя это так заботит?

— Как что? Ты — мой муж, а он — твой сын… Естественно, то, что касается тебя, меня заботит. Вольную, ты ему не дашь?

— Нет.

— Ну, тогда я не знаю, что делать!