Боль так приятна. Наука и культура болезненных удовольствий

Есть человек с микрофоном, который инструктирует толпу, рассказывает и отсчитывает мгновения до момента, когда настанет время. Катера полиции Нью-Йорка стоят за береговой линией, как брутальные рыбы-удильщики, покачиваясь на волнах. Пляж заполнен, полностью заполнен отдыхающими, наблюдателями и купальщиками; большинство из этих людей тепло одеты, руки в карманах, головы покрыты маленькими вязаными шапочками. Когда приближается время окунаться, мы с Рейн стоим немного в стороне от основной массы, в той части, где больше вуайеристов и держателей полотенец, чем пловцов. Мысль о том, чтобы оказаться в гуще событий (на расстоянии не более двадцати футов), заставляет меня нервничать, как будто я могу отстать от медленного бегуна из Baywatch и буду вынуждена продлить свое пребывание в море. Поэтому я нахожусь на задворках большой группы, что, честно говоря, описывает мое положение в любой коллективной деятельности. Я хочу наслаждаться обществом, но всегда стараюсь находиться рядом с выходом.

Но тем не менее я здесь ради коллектива. Ребенок, который вчера удерживал меня в сауне, теперь является в виде пары детишек возраста начальной школы, которые в своих лучших купальниках только что бросились в океан. Я думаю, им лет по восемь, они худые, как бобовое зернышко, и они просто визжат в волнах. Умилительное напоминание о том, каким ребенком я могу быть. Замерзая на ветру на пляже, я взвешиваю все «за» и «против» того, чтобы похерить процедурный аспект этого дня и просто побежать в океан, чтобы покончить с этим, как тот визжащий ребенок, который только что вошел в воду. Мы с Рейн приехали чуть позже одиннадцати утра, простояли в очереди, как мне показалось, час, но, вероятно, только половину этого времени, и уже почти два часа неуклонно теряли тепло. Неужели я собиралась ждать до часу дня?

Конечно, собиралась. В этом весь смысл. У меня связаны руки. Я должна ждать. Я говорю Рейн, что она не обязана этого делать, что мое уважение к ней только возрастет, если она откажется. Это выглядит как ужасная идея! Мы уже так замерзли. Но Рейн качает головой: «Нет». Лучше пострадать ради хорошей истории, леденящих душу воспоминаний, проверки себя, момента сближения.

Когда приходит время раздеваться, у меня уже немеют кончики пальцев на руках и ногах. Я прыгала по песку вверх и вниз, делая резкое, вокализованное дыхание, но мои гневные песнопения мало что сделали, чтобы согреть мои жалкие кости. Крупный мужчина рядом со мной хмуро смотрит на мое недостойное поведение, но у меня не осталось ни одного горячего кукиша с маслом. Я готова заплатить двадцать американских долларов за чашку теплой воды. Я бы выпила собственную мочу, только чтобы согреть горло. Какой-то суровый мужчина смотрит на меня со злостью, но он не волнует меня, ведь серая Атлантика дразнит меня своими волнами.

Неподалеку, на пляже, диктор дня говорит пловцам не бежать. Простите, мне что, придется войти в ледяной океан? Я поднимаю бровь. Он также говорит, чтобы мы проверяли, где лежат наши вещи, потому что «это будет море из людей». Пляж переполнен, и все равно холодный ветер прорезает толпу с безжалостной легкостью.

– К черту все, я бегу, – говорю я, начиная стягивать с себя пальто. Я не смотрю в глаза Рейн уже по крайней мере двадцать минут, не желая делиться с ней яростным ужасом, нахлынувшим на мои слезные протоки. Достаточно уже того, что мы вообще здесь, и я не думаю, что готова делиться природой своего дискомфорта или признать, насколько несчастна сама Рейн. Просто мне кажется более достойным отказаться от зрительного контакта. (Как будто у меня осталось хоть какое-то достоинство!)

Как только я снимаю пальто, пронизывающий ветер объявляет о себе во всеуслышание, пронизывая насквозь мой комбинезон. Я пытаюсь привести себя в чувство, но я в ярости. Слишком холодно, и мои волосы встают дыбом.

Я снимаю майку и показываю кожу ветру в акте, который ощущается как жертвоприношение. Я похожа на сердитого ощипанного цыпленка. Вокруг меня с одной стороны куртки, шарфы, балаклавы, перчатки, вязаные шапочки и блестящие термосы, а с другой – такие же люди, как и я, почти голые и собирающиеся встретить Новый год в объятиях холодного, просто ледяного океана. Я захожу с первой волной, перед Рейн из-за практических соображений, чтобы не потерять наши вещи на переполненном пляже.

Воздух сразу же делает больно, забирает последнее тепло из-под моих подмышек. Я стою на песке в бикини, в старых черных ботинках, в которых выхожу в последний раз, и в реалистичной маске свиньи, висящей задом наперед на моей шее. (Доспехи, сделанные из какой-нибудь фигни, лучше, чем вообще никаких доспехов.)

Бьет барабанная дробь военного оркестра, что кажется мне приятным штрихом, но я услышу этот звук только когда выйду из океана. Дело не в том, что они не играли, просто, как только я начинаю пробежку к воде, память превращается в тоннель. То, что я помню, цензурировано суровой окружающей средой и срочными попытками моего тела противостоять ей.