Болевой порог

…Приходил тут один… молодой, может быть — чуть постарше нас, нескладный, лохматый, в полотняном комбинезоне покроя «мешок для сыпучих грузов»… сидел прямо на песочке и чертил сухой веточкой, а мы стояли кружком и всё-всё понимали, то есть решительно все, о чем он говорил… а он излагал нам свою модель математической вселенной, как любящий отец рассказывает сказку несмышленышам — внятно, выразительно, безо всякой спешки. И перед нами всеми открывался какой-то безумный в своей логике простор, уходящий за все мыслимые горизонты познания. Все было прозрачно, очевидно и совсем просто. Мы пытались следовать его умопостроениям, а он… что же он? Должно быть, надеялся на нас и хотел в нас поверить, хотел увидеть в нас соратников и последователей. Имя у него было тоже простое — Марк Фрид. Два коротких слова, как два математических символа: Марк — Фрид. Поначалу я в него влюбилась, в меру своего, разумеется, понимания этого чувства. Просмотрела его лекции в Рурском университете, пыталась читать его книги. Потом я его возненавидела. И под конец попыталась забыть. Марк Фрид. Долго еще это имя горело в моем мозгу мучительным синонимом слова «никогда»… В тот вечер он горячо, с рукопожатиями и обнимашками (от него вкусно пахло табаком и пивом), распрощался и ушел. А мы остались на песочке, одинокие, брошенные, только что воспарившие до горней мудрости, но безнадежно глупевшие с каждой новой минутой. И в этом клубе неудачников в тот страшный миг все были равны, и я среди других ничем не выделялась. Но потом… потом Ансельм разомкнул-таки запечатанные ужасом и благоговением уста, и выяснилось, что кое-что он все же понял и сохранил. А я — нет…

Психологические отклонения? Господи помилуй, они есть у всех. Абсолютно нормальных людей не существует, это миф, страшная сказка. Отклонения от нормы делают людей людьми, разными и несхожими. У инфузорий нет психологических отклонений! Шизофреники, параноики и аутисты разного градуса безумия создали человеческую культуру. Всякая фантазия — больна, это болезнь, вопрос только в тяжести заболевания.

Человек с безукоризненной психикой на общем фоне веселых, разнообразных и непредсказуемых сумасшедших выглядел бы опасным психопатом, маньяком, который замышляет недоброе. А еще вернее — серым моралистом и занудой. Я сама зануда высшей пробы, однако у меня есть персональный набор внутренних демонов, не сказать чтобы сильно бедовых, но само их присутствие сообщает мне уникальность. Как говорят в математических сферах, необходимую и достаточную.

Раз уж я вольна была сама решать свою участь, то сама и выбрала себе постоянного психолога. Наугад ткнула пальцем в регистр, и в моей взрослой жизни возник доктор Йорстин.

Фауст в обличье Мефистофеля.

За те два года, что мы вместе… наверное, правильно будет сказать: за два года нашего сотрудничества… мы обсудили с ним все детали моего психологического профиля. Он пришел к выводу, что нет во мне ничего, что могло бы вызывать опасения. Все последние встречи наполнены его вялыми попытками склонить меня к той же мысли. Я бы решила, что он попросту хочет от меня избавиться, как от нежеланной обузы. Кому приятно проводить время в компании некрасивой сварливой социопатки с клюквенным выражением лица? Но нет, он искренне рад меня видеть. В его приветствии больше тепла, чем я получила от единокровных бабушек и дедушек, не говоря уже о тетках и дядьях, которые в моем присутствии либо молчат, либо несут какую-то сентиментальную галиматью. Но, может быть, он хороший актер. Такая специфическая форма профессиональной деформации личности: проникаться душой ко всем своим пациентам.

Вне всякого сомнения, я не одна у него такая сдвинутая на своих проблемах, реальных или выдуманных. И если он точно так же, с распростертыми объятиями, со светящимся лицом, с порога устремляется к кому-то еще, кроме меня… Черт, все же я не потеряна для общества. Я способна хотя бы на отблеск ревности.

Со стороны мы производим впечатление давних любовников на грани расставания: не остыли еще былые чувства, но говорить особо уже не о чем. Перебрасываемся флегматическими репликами, которые отдаленно и с каждым разом все менее напоминают диалог. Подолгу молчим, уткнувшись в свои бокалы и вперясь в пространство. Чистое, немного блекловатое северное небо. Серая лента реки, небрежно повторяющая линию горизонта. Ажурные мосты, кажущиеся невесомыми. Контрастно тяжеловесные готические корпуса Университета, сходные с уснувшими динозаврами. Тихо. Покойно. Не на что смотреть. Наверняка есть люди, которые и в этом анемичном натюрморте — лучшего кандидата на определение паШге тойе, чем этот район мегаполиса, трудно и представить! — нашли бы источник чистого восхищения. Ноя…

— Я бесчувственное бревно, — едва слышно срывается с моих губ.

— Ну какое же ты бревно? — вальяжно откликается доктор Йорстин. — В крайнем случае Пиноккио в затянувшейся фазе одеревенелости.

— Мне кажется, — упрямо твержу я, — что у меня нет и половины тех чувств, что полагаются нормальному человеку.