Болевой синдром

— И я серьезно. Подбрось меня к одному киоску и там подожди пару минут, если можешь. Есть у меня подружка, медик, между прочим, авось не откажется от такого пациента. Ты нас тогда до одного дома добросишь…

Тронулись.

Вот по этой же дороге не далее как вчера Зырянов ехал с Томазом и проглядел все-таки «хвост». Когда, как? Двоих пьяниц в переулке он засек, больше ни сзади, ни спереди никого не было, тут можно голову на отсечение дать! Не было! И потом…

— Вот здесь останови.

Покупателей у Машиной палатки не было, но он все же решил подойти сразу с тылу, со стороны знакомого уже дворика, заставленного тарными ящиками. Постучался. Она открыла дверь, побледнела, расширенными глазами уставилась на него.

— Не пугайся, все нормально.

Маша молчала, кусая губы.

— Ты можешь сейчас поехать со мной?

— Куда?

— Господи, да чего же ты дрожишь так? Я же живой, и это главное.

— Куда ехать? — Маша потихоньку направилась к двери.

— К тебе нельзя?

— Можно, — ответила она скороговоркой. — Только я сейчас сбегаю предупрежу, что ухожу. Тут рядом…

— Конечно, конечно. Только не задерживайся нигде, машина ждет.

Маша выбежала, а Женька опять подумал о Томазе. Как же торгаш вычислил его? Нет, «хвост» исключается. «Хвост» мог бы узнать лишь то, в какой подъезд вошел Зырянов, и все. Свет в прихожей горел, Женька, как только порог переступил, сразу к телефону бросился Маше звонить. Ни в зале, ни на кухне лампы не включал, так что по освещенным окнам вычислить снизу его тоже не могли…

А вычислили. Узнали, что он остановился в квартире Макарова… Нет, о командире он Томазу ничего не говорил, фамилии не называл. И вообще, никому, кроме ментов в метро, вот в этом самом, которое рядышком, даже не заикался, где в Москве остановится. Но менты не знают ни адреса, ни телефона. И выходит, что ни одна живая душа, кроме Маши, конечно…

Стоп!

Кроме Маши…

Она знала и то, что он поехал к Шунту!

Женька тихо открыл дверь, выглянул из-за ящиков в ту сторону, в которую удалилась продавщица.

Маша стояла у выхода из метро, а к торговой палатке шагал, расстегивая на ходу кобуру, пожилой старший лейтенант Алексей Алексеевич.

«Итак, вот, подруженька, почему ты была такой перепуганной, — сообразил Зырянов. — Ты думала, я все понял и пришел расквитаться с тобой. А я не понял, я дураком был. Что-то я все время в дураках тут хожу».

Женька проскользнул меж ящиками, поспешил к дороге под их прикрытием, сел в машину к Володе:

— Гони!

— Куда?

— Сейчас — куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

Проехали с километр, и Женька стал соображать, где лучше повернуть, чтобы проехать к дому Макарова. Но потом он принял иное решение. Нельзя туда ехать. Квартиру командира он и так засветил, о ней теперь узнают и менты… Выродки!

Там, в Чечне, он называл московских омоновцев братанами, он и сейчас готов за них последнюю руку положить, но эти…

Разыскать бы сейчас тех, с кем вместе лазили в горах! В принципе, это нетрудно, но не хочется их в такую кашу втягивать…

— Останови тут, что ли, — попросил он.

Володя притормозил у тротуара, спросил:

— А почему «что ли»?

— Потому что все равно, где выходить.

— Податься некуда, да?

Зырянов промолчал.

— Слушай, — сказал водитель. — У меня бабушка в деревне, классная старушка такая, и всего полчаса езды от кольцевой дороги. Поедем, отлежишься там, а? Я тебе денег дам на мелкие расходы…

— Деньги у меня есть. Спасибо, брат!..

Глава 11

Лес был лиственный, светлый, опавшая листва уже чуть подгнила в теплые дни и пахла йодом. Грибов было много, но одни уже почернели от старости, другие, попадавшиеся Макарову, почему-то оказывались несъедобными и даже ядовитыми, по утверждению Леси. Но настроения ему это ни капли не портило.

Да и до лампочки ему были всякие сыроежки и подберезовики! Он почти не выпускал из рук Олежку. Паренек оказался чересчур серьезным и рассудительным. Говорил он крайне мало, недоверчиво, по-взрослому прищуривая глаза.

— Ты правда мой папа?

— Правда, сынок, правда.

Макаров попытался было покрепче прижать сына к груди, но тот выгибался упругой лозой, уходя от объятий.

— А война совсем закончилась?

— Для кого как.

Мальчика этот ответ не устроил, он не понял его:

— Что ли, не закончилась?

— Закончилась, Олежка.

Тот немного помолчал, потом заключил:

— Тогда ты правда мой папа.

Макаров даже остановился, пытаясь вникнуть в детскую логику.

— С чего ты решил?

— Мама говорила, что ты вернешься, когда закончится война и если тебя там не убьют.

Непонятный спазм комом подкатил к горлу. Все еще не трогаясь с места, Олег спросил тихо, почти шепотом:

— Ты рад, что я пришел?

— Не знаю. У нас в садике еще у Коли Ивченкова папы нет, и его все обижают. А ты можешь теперь забирать меня из садика?

— Нет вопросов!

— Все время будешь забирать, пока другая война не начнется?

— Не начнется, Олежка, уже не начнется.

Он осторожно спустил сына на землю, взял его за руку:

— Где там наша мама пропала? Пойдем ее искать.

— Пойдем. Только мама пропасть не может, мамы не пропадают.

«Господи, в пять лет — и уже философ, — подумал Макаров. — Или дети все в пять лет философы? Мне просто не приходилось их выслушивать».