Болезнь отрочества. Клиническая работа с подростками и их родителями

То, что говорится и делается в моем присутствии, взаимопереплетается и складывается в фигуры, на основе которых создаются последующие конструкции. То, что говорится и делается, отражает манеру говорить и действовать не только родителей и ребенка, но и меня самого. Все это происходит в течение всего времени, которое мы условились провести вместе в определенный день. Эта деятельность по построению конструкций начинается с того самого первого раза, когда мы выходим за ребенком и родителями в приемную. Совокупность зрительных, слуховых, кинестетических ощущений оказывают на нас эффект тех следов, которые затрагивают наши чувства и смыслы, как указывал Фрейд [11] в «Конструкциях в анализе». Фрейд добавляет, что возможность использования этих следов различна и зависит в значительной степени от опытности психоаналитика. Только после рефлексии эти ощущения обретут конкретные очертания. В тот момент, когда мы идем за пациентом, у нас неизбежно создается первое впечатление. Это впечатление влечет за собой выбор терапевтической программы. В некоторых случаях оно полностью развенчается в процессе работы, но гораздо чаще последующие впечатления изменят лишь детали первого впечатления, причем все эти детали окажутся важными. Первое впечатление всегда служит важным ориентиром при знакомстве с данными родителями и данным ребенком. Так, если семья, которую я веду в свой кабинет, позволяет мне свободно следовать за моими собственными ассоциациями, продолжение обследования в тот же день и последующие наблюдения часто выявляют трудности невротического характера. Напротив, некоторые семьи тут же завладевают моим вниманием, мобилизуя всю мою способность к контейнированию спроецированной тревоги, и тогда часто подтверждается психотическая природа этой тревоги. Это непосредственное подтверждение не столь важно само по себе, сколько служит ценным указанием на то, какой способ используется для переработки реальности. Наконец, бывает, что, когда я прихожу за семьей в комнату ожидания, семья не захватывает меня своей болью, а позволяет мне чувствовать себя рядом с ней свободно. Но при этом она дает мне некое ощущение безжизненности, то есть, по существу, представляет собой фиксированный визуальный образ, воплощающий картину семьи, на которой «Его Величество Дитя» низвергнуто с трона революцией под знаменами смертоносного нарциссизма[6] (активации инстинкта смерти). Фрейд предложил нам [5] счастливую версию ребенка, наследующего нарциссизм родителей, от которого они были вынуждены отказаться. «Существует непреодолимое побуждение наделять ребенка всеми совершенными качествами (что было бы невозможным при непредвзятом наблюдении), скрывать и забывать о его недостатках <…> у ребенка будет жизнь лучше, чем у его родителей, он не будет испытывать нужду, которую испытывали мы и которая довлела над нашей жизнью. Болезни, смерть, отказ от удовольствия, ограничение своей собственной воли не затронут ребенка, законы природы, как и законы общества, будут не властны над ним, и он на самом деле вновь станет центром и сердцем мироздания». В этой картине имеются некоторые изъяны: «Отрицание детской сексуальности, <…> тенденция отрицать все приобретенные культурные качества, признание которых было вырвано у собственного нарциссизма». Но, даже учитывая все эти изъяны, Фрейд предлагает нам триумфальную картину под названием «Его Величество Дитя». В последнем случае в этой комнате ожидания мы становимся свидетелями такого хода развития, когда один порядок насильственно заменяется другим и остается открытым вопрос о разных моментах воплощения одного поколения в другом. Смертоносный нарциссизм находится под влиянием влечения к смерти, которое диктует отмену внутреннего напряжения [7].