Болезнь

Евгений Григорьевич

Евгений Григорьевич — это наш врач на гемодиализе. То есть тот, кто непосредственно следит и осуществляет так называемый программный гемодиализ. Невысокого роста человек с бородкой, эдакий крепенький русский мужичок, чувствующий себя здесь, в пяти залах, где лежат в первой смене двадцать человек (и столько же во второй), полным хозяином. Два зала, правда, формально подчиняются другому врачу, Елене Николаевне. Она не только наблюдает за диализом — а здесь случается всякое, — вплоть, повторяю, до смертельных случаев, но еще иногда делает считающиеся несложными операции — фистулу и катетер. У нас в зале лежит некая Вера Семеновна, юрист с большим стажем, сейчас, естественно, на инвалидности. Так вот, меня порой жутко раздражает, как вокруг нее носятся, квохтают, да и она, женщина властная, капризная, тоже не сахар. Когда четыре часа лежишь как мышка, стараясь лишний раз сестру не побеспокоить, то эта властная требовательность и бесконечные охи и вздохи (хотя, конечно, она тяжелая больная, я это понимаю рассудком) выводят из себя.

Но потом я узнала, что Вера Семеновна — ветеран нашего, нашей больницы, гемодиализа. Во всяком случае, ей первой Евгений Григорьевич сам сделал фистулу (мне, например, ее дважды делали в Институте трансплантации, и сделали неудачно: рука до сих пор вся вздутая и очень болит во время диализа). Так что к ней все проявляют почтительность как к ветерану диализа, а Евгений Григорьевич питает к ней просто слабость, подходит к первой, подходить к каждому больному и вести довольно-таки долгие беседы — поговорить, порассуждать, поразмышлять — это у него чисто русское.

Сначала-то мы с ним были на ножах. Я только что поступила к нему под начало — до этого была у Елены Николаевны, женщины мягкой, деликатной, интеллигентной. Помню, когда я, обмирая от ужаса, первый раз вошла в диализный зал и легла на ложе пыток (как я тогда думала), она спросила: “Что вы так дрожите? Чего, собственно, ожидаете? Какой-то боли?” А боли тогда еще совсем не было — потому что не было иголок, а был катетер, через который подключение к аппарату происходит вообще автоматически. И я рассказала ей, что соседка по палате буквально запугала меня этим самым диализом, уверив, что это примерно как переливание крови.

Елена Николаевна рассмеялась: “Ох уж эти больные! Они всегда такого друг другу наговорят!”

Дальше у меня с ней происходило все в высшей степени аккуратно. Правда, в какой-то момент, во время диализа, начались приступы озноба, вплоть до того, что стучали зубы, меня всю трясло, но ко мне уже бежала со шприцами медсестра Таня, отличный профессионал, и все быстро проходило. В отделении нефрологии, где я до того лежала, мне делали долгие и тяжелейшие содовые капельницы, от которых тоже трясло и после я еле двигалась, думалось — ну и ну, вот так лечение, да тут бычье здоровье нужно! Оказывается, надо было просто ввести анальгин с димедролом, что мне и делали сейчас, на гемодиализе, но там тогда почему-то никому подобное в голову не приходило — вот такие есть разные врачи в одной и той же больнице.

Выяснилось, что озноб был от неправильно поставленного катетера. Однажды в третью смену, уже чуть не в девять вечера, пришел заведующий отделением — и это был такой страшный диализ, что я запомнила его на всю жизнь: кололи прямо в вену, а не через аппарат, иголки не попадали, меня рвало, стало плохо с сердцем. Потом пришла опытная медсестра и все-таки провела мне диализ через испорченный катетер. Но после этого меня перевели в другую смену и к другому врачу.

Так я попала к Евгению Григорьевичу. Сначала у меня с ним все складывалось очень плохо. То есть никак не складывалось. Хотя я с врачами всегда тише воды, ниже травы, лежу как мышка, а он разоряется: “У вас избыток жидкости в организме, вам надо откачивать, откачивать и еще раз откачивать! Посмотрите, какие мешки под глазами!” Я не выдержала, очень уж болела рука под иголками: “Вас бы на наше место!” Но ведь и то: хозяйство у Евгения Григорьевича огромное. Медикаменты, разовое медоборудование (иглы, магистрали, шприцы, концентраты, диализаторы — все это исключительно импортное). А еще таинственные залы с цистернами, наполненными какими-то загадочными составами, — ведь аппараты надо постоянно промывать. Впрочем, больные, которые уже давно ходят на диализ, научились все делать сами: заряжать, навешивать магистрали, включать. Но по инструкции все это строго запрещено: если аппарат портится (что происходит довольно часто), то тут может быть и вина пациента. С другой стороны, все стремятся ускорить процесс, и если больные сами будут подключать аппараты, то это, конечно, упростит дело, но...