Болезнь

Но есть некий Мурат, инженер, этакий вальяжный восточный мужчина, чья обязанность — следить за аппаратурой. И он в случае поломки всегда найдет козла отпущения: эту смену, предыдущую (в другие три дня недели), тех же больных, ту или иную медсестру, кого угодно. Только не себя. В крайнем случае он скажет, что аппараты старые. И это тоже будет правильно. Но где же взять другие? И эти-то стоят огромных денег. А на новые нужна валюта, и валюта немалая. Мы все, диализники, буквально трясемся за свое хрупкое будущее — я уж не говорю о дамокловом мече самой болезни, который всегда занесен над нами. Но еще все эти медикаменты, аппаратура и т. д. Ведь мы пользуемся всем этим бесплатно. Долго ли еще это будет продолжаться? Где-то я уже писала, что один сеанс диализа в Ленинграде мне обошелся почти в полмиллиона рублей. А в Германии для иностранцев (без вида на жительство) это стоит около 250 долларов. Во всяком случае, такова реальная цена одного сеанса диализа. Но, естественно, на Западе все законные граждане и все жители Европейского Сообщества пользуются диализом бесплатно, за счет федеральных программ.

Так вот, ближе к делу. То есть к Евгению Григорьевичу. Когда вдруг портится аппарат, а Мурата днем с огнем не сыщешь, Евгений Григорьевич чинит его подручными средствами — отмычкой и плоскогубцами, ведь больной не должен пропускать ни одного дня диализа. Когда случается ЧП с больным — а такого сколько угодно! — он, естественно, здесь же. На моих глазах бывали жуткие случаи, требующие жесткого и немедленного вмешательства. Например, один больной, которому он только что сделал катетер и его ввезли на каталке в зал для диализа, начал буквально буйствовать. То ли это было действие наркоза, то ли неумение правильно себя вести на процедуре, но он буйствовал, пытался даже встать — это с рукой-то, подключенной к аппарату! Пока вдруг Евгений Григорьевич стремительно не подошел к больному и не ударил что есть силы по плечу: “Не двигаться!”

Была очень тяжелая больная, молодая девушка, которую на диализ мать привозила на каталке. Совершенно полубезумная особа, требующая постоянно какого-то особого надзора за дочерью и грозящая какими-то санкциями. У нас на дверях висит строгое предупреждение: “Родственникам вход строго воспрещен!” И тем не менее или в силу особо тяжелого состояния больного, или по причине хамского напора подобные вторжения все же происходят.

В этих случаях Евгений Григорьевич неумолим. Я сама видела, как он почти выталкивал (а что делать?) ту самую сумасшедшую мать. Ведь другие-то двадцать человек лежат в это время на сложнейшей процедуре. Он буквально захлопнул перед ней дверь и пригрозил вызвать ОМОН (а ОМОН у нас сидит у входа в каждый корпус).

Друг

Он приезжал ко мне каждый вторник. Все почти мои четыре месяца в больнице.

Приехал первый раз — с какими-то жалкими пакетиками красной смородины (другие приезжали с тугими связками бананов, с ананасами, с сочными грушами). Но как же я была рада этим живым, свежим, с куста, простым русским ягодам. А еще — крыжовнику и войлочной вишне (кажется, я и посоветовала ему посадить ее на даче). Он вынимал эти пакетики из штопаной-перештопаной хозяйственной сумки — ох, как она была мне хорошо знакома! — ягоды были лежалые, чересчур теплые в этот жаркий августовский день.

Но как же я была ему рада! Ему и этим тихим, вкрадчивым дарам отцветающей где-то там, без меня, земли.

Мы находили укромную полуопрокинутую скамейку возле морга, там больные боялись гулять, обходили стороной, словно сглаза боялись. Ну разве что пьяницы забредали, бутылки и кострища оставляя после себя. Иной раз кто-нибудь и возникал, но, завидев примостившуюся на скамейке пожилую парочку, корректно ретировался прочь. Иногда, напротив, мы, увидев кого-то, так же сворачивали по тропинке — ох уж эти невеселые больничные свиданки! Да и можно ли было так их назвать, если речь шла о нас, например, — у него уже внуки, у меня неизлечимая болезнь...

Да что вообще говорить обо мне? Я теперь была отрезанный ломоть, отрезанный от жизни. И всегда-то отнюдь не блистающая внешними данными, но по крайней мере в достаточной степени модно и прилично одетая, тщательно следящая за собой женщина, здесь, в больнице, безнадежно опустилась.

В больнице у нас не было зеркал, почти как в психушке. Почему, не знаю. Но, в сущности, это оказывалось великим благом для потухших, стареющих женщин — обычно мы смотрелись в окна припаркованных во дворе машин: там теперь стояли “мерседесы”, “вольво”, “пежо”.