Болотные огни

И вот я поселил Машу в городе у дальней своей тетки, а сам сразу же уехал в армию. Вернулся через полгода. Жили они без меня плохо, меня, видно, ждали, только обо мне и говорили. Я для них стал вроде каким-то сказочным богатырем. Маша при виде меня и краснела и белела, а потом, гляжу, стала поплакивать. Помню, вывел я тогда ее для объяснения в сад: давай, мол, выкладывай, что с тобой такое. Никак не могла сказать, а потом вдруг взглянула да как брякнет: «Ведь вам на дворянках жениться нельзя?» - «Почему же нельзя?» - говорю. Она опустила голову, хочет сказать, губы дрожат, ну никак не может, несколько раз собиралась, пока сказала:

«А ведь я офицерская дочка».

Потом, помнишь, была Украина, потом польский фронт, потом Булах-Булахович. Я тебе говорил тогда: «Меня невеста ждет», полушутя, но и полусерьезно.

Я сам ее очень ждал. Почта тогда ходила плохо, писем от них не было, и я не имел от них никаких известий, пока не приехал следом за тобой в наш город уже твоим заместителем. Дело было зимой. С вокзала пошел я к тетке, - оказалось, что она умерла, а куда делась Маша, никто не знал. «Голодали они очень», - сказали соседи. Я был в исполкоме, и всюду- нигде она не записана, карточки на нее не выданы. Я собирался ее через наш розыск искать - и встретил в сумерках на улице. Господи, как изменилась! Не выдержал я, сгреб ее, мою, мою собственную, и думаю: ну теперь не отпущу. А одета она была - на голове-то треух с ушами, зато ноги стоят в снегу все одно что босые, чувяки какие-то. Снял я свои рукавицы, хочу ей хоть ноги одеть, а она ничего не понимает, «ты, ты», - говорит. «Ну пойдем, говорю, где живешь?» А она как-то помолчала и отвечает: «Здесь, у одной слепой бабушки».

Уж не мальчик я, а ничего похожего не переживал, как была эта весна. Мы встречались то в лесу, то в поле, только домой она меня к себе никогда не звала - неудобно, говорит, и, кроме того, почему-то требовала, чтобы вместе нас никогда не видели.

Оба мы были очень заняты - я в розыске, она работала где придется: то билетершей в кино, то еще где-то, - с работой у нас в городе, сам знаешь, плохо. А потом выступала в клубе, где в ней души не чаяли. Кабы ты знал, какая веселая она была недавно, всего несколько месяцев назад. И кабы ты знал, как ждал я встречи с нею.

Мы ничего не скрывали друг от друга. Она мне про свой кружок, как она там Катерину играет; я ей рассказывал, как мы Сычова брали или кого там. Ох и боялась она, и ужасалась-то, смешно было смотреть. На самом деле-то это было не смешно, но об этом я только потом догадался. А тогда подсмеивался над нею. Наконец появилась Левкина банда. Как я ей про старушку убитую рассказывал, она так побелела, я думал - упадет. Стал ее утешать, уговаривать. Ничего, говорю, назавтра мы в засаду на дорогу пойдем, этих голубчиков поймаем, все будет хорошо.

Ты помнишь, как сидели мы с Борисом в этих засадах и как ничего не высидели. Мне и в голову ничего не приходило. Только раз как-то она спрашивает: сегодня-де опять пойдешь? Я сказал, пойду. Стала она вдруг так упрашивать, чтобы не ходил. Что ты, говорю, служба, улыбаюсь, да и ничего со мной не будет. «Ах, ты не знаешь их!» - прямо не сказала, а словно бы простонала она. «Зато ты знаешь»,- засмеялся я и опять ничего не понял. Но все-таки, когда мы и на этот раз просидели зря…

Нет, и тогда я ничего не понял, но стало мне странно, и вот почему. Рассказываю я ей, говорю: «Понимаешь, как мы на дороге - все тихо, а нас не было, они человека ограбили». Тут она как зальется! Как плакала! Сейчас вижу ее - как плакала!

Стал я задумываться: тоска ее, страх ее, слепая бабушка… Как она живет, моя любимая, ведь я ничего не знаю. Стал расспрашивать - только хуже. А случилось так, что еще до этого я сказал ей про больничные корпуса, куда мы должны были идти ловить бандитов. Маша знала, что назавтра мы туда идем.

Ну, Денис Петрович, навалилась на меня тоска. Такая это была тоска, ну - камень на сердце. Так я и знал, хотя себе и не признавался, что никого в корпусах не будет.

Когда вернулся я домой, она была уже у меня. Конечно, я мог, ничего не говоря, проследить за нею и узнать все, что мне нужно. Но я не мог бы следить за ней. Я просто спросил у нее.

Мне не нужно было ответа - по лицу ее, по тому, как упала она на постель, по тоске своей понял я, что все пропало.-Это значит, что так решила она меня спасать от бандитов.

Я, Денис Петрович, света белого невзвидел. Стоял я, помню, над ней и думал: «Пристрелить тебя мало», а хотелось ее в одеяло закутать - дрожала она, как мокрый щенок. «Ты же погубила меня, говорю, теперь мне только одна дорога - смерть». А ив самом деле - разве не так?