Большая грудь, широкий зад

– Паньди, давай-ка распорядись, чтобы эту кровать вернули, – обратилась матушка к пятой сестре, которая как раз ставила заплатку на носок.

– Мама, не надо отказываться, время такое, – попыталась уговорить ее сестра.

– Паньди, ведь Сыма Ку тебе второй зять, его сын и дочери у меня растут, вернется он – как в глаза ему смотреть!

Матушкины слова заставили Паньди задуматься. Она отложила носок, вскинула на плечо карабин и выбежала на улицу. За ней увязался Сыма Лян и, вернувшись, доложил:

– В уездную управу побежала. – А потом добавил: – Кто-то важный прибыл. На паланкине с двумя носильщиками, восемнадцать человек охраны с винтовками и пистолетами. Уездный начальник Лу встречал со всей почтительностью, как ученик перед учителем. Говорят, знаменитый специалист по земельной реформе, намедни в районе Вэйбэй выдвинул лозунг: «Лучше убить зажиточного крестьянина, чем кролика».

Большую деревянную кровать немой и его люди унесли. Матушка вздохнула с облегчением.

– Тикать надо отсюда, бабуля, – заявил Сыма Лян. – Чувствую, большая беда будет.

– Счастье так счастье, никак не беда, а от беды не уйдешь никуда, Лян Эр, – сказала матушка. – Не переживай, пусть даже небесный правитель спустится на грешную землю со своим воинством – что они могут сделать вдове и ее сиротам?

Важный начальник все не появлялся, в ворота усадьбы Сыма, где стояли двое часовых с винтовками, входили и выходили уездные функционеры-ганьбу с «маузерами» в кобуре через плечо. Когда мы гнали домой коз с выпаса, нам встретился немой с его командой, а также несколько ганьбу из уезда и района. Они вели гробовщика Хуан Тяньфу, торговца пирожками-лубао Чжао Шестого, хозяина маслобойни Сюй Бао, владелицу лавки ароматических масел Одногрудую Цзинь, местного учителя Цинь Эра и многих других. Арестованные шагали, втянув голову в плечи и беспокойно озираясь.

– Братцы, – переводил взгляд с одного конвоира на другого Чжао Шестой, – за что? Хотите, прощу всё, что вы должны за пирожки, а?

Один ганьбу с золотыми зубами и говорком, выдававшим в нем уроженца Уляншаня, заехал ему по физиономии, прорычав:

– Это кто тебе чего должен, мать твою? У самого-то денежки откуда?

Больше никто из арестантов заговаривать не решался, все печально понурили головы.

Ночью под шорох холодного дождя через наш забор перебралась какая-то тень.

– Кто там? – тихо окликнула матушка.

– Помоги, сестрица! – взмолился ночной гость и, проковыляв несколько шагов по дорожке, рухнул на колени.

– Старший хозяин? – узнала матушка.

– Да, это я, сестрица, – подтвердил Сыма Тин. – Спаси! Завтра хотят всех собрать, чтобы поставить меня к стенке. Столько лет прожили рядом, спаси мою жизнь, прошу тебя!

Что-то пробормотав, матушка открыла дверь, и дрожащий Сыма Тин скользнул внутрь.

– Сестрица, нет ли чего поесть, умираю с голоду.

Матушка подала ему блин, и он впился в него, как зверь. Матушка лишь вздохнула.

– Всё из-за брата моего. Сделал Лу Лижэня смертельным врагом, хоть мы и родственники, – буркнул Сыма Тин.

– О чем тут говорить, – вздохнула матушка. – Хватит об этом. Здесь, у нас, и укроешься. Хороший, плохой ли, я ему теща, как ни крути.

Таинственный важный начальник в конце концов явился на люди. Он сидел под навесом на насыпном возвышении, поигрывая в левой руке алой тушечницей, а в правой – кистью. На столике перед ним стоял большой резной прибор для письма с драконами и фениксами. Острый подбородок, тонкий и длинный нос с водруженными на нем очками в черной оправе. За стеклами поблескивали маленькие черные глазки. Пальцы, держащие тушечницу и кисть, – тонкие и длинные, мертвенно-бледные, как щупальца осьминога.

В тот день представители беднейших крестьян из восемнадцати деревень дунбэйского Гаоми собрались темной массой, заполнив полгумна семьи Сыма. Вокруг толпы через каждые три-пять шагов стоял часовой из числа бойцов уездной или районной милиции. Восемнадцать телохранителей важной персоны выстроились на возвышении, как восемнадцать легендарных архатов109, их каменные лица головорезов наводили ужас. Сидевшие перед возвышением молчали, как в рот воды набрали. Не смели пикнуть и дети, кое-что понимавшие в делах взрослых. А еще не понимавшим и пытавшимся пискнуть тут же запихивали в рот титьку. Мы сидели вокруг матушки. В отличие от соседей, которые извелись от тревоги, матушка выглядела удивительно спокойной. Она была полностью сосредоточена на тонких пеньковых прядях, намотанных у нее на обнаженные голени. С шелестом крутившаяся вокруг одной голени белая прядь свивалась с другой и, повинуясь движениям матушкиной руки, сплеталась в ровную нить. Такой нитью прошивают подошвы для тапок.

В тот день задувал холодный северо-восточный ветер, он нес ледяную сырость с Цзяолунхэ, и губы у всех на гумне посинели.