Большая грудь, широкий зад

Через Мошуйхэ был перекинут еще и каменный мостик. Опоры у него были сосновые, так что получился каменный мост на деревянных подставках. На мостике стояла Гао Чанъин, председатель женкомитета деревни Шалянцзыцунь. Короткая стрижка эрдамао, волосы заколоты пластмассовой бабочкой, за выпяченными губами видны розоватые десны. Кожа на широком румяном лице как апельсинная кожура – с большими порами, на подбородке – волосы. Она впилась в меня горящим взглядом. Я знал, что она вдова: ее мужа превратили в кровавое месиво гусеницы танка. Мостик, когда мы следовали через него, покачивался, каменные плиты под ногами скрежетали. Когда мы миновали его, я обернулся и увидел, что по нашим следам, утопая в глубоком снегу, идут люди. Среди них я заметил матушку со старшей сестрой, всех детей нашей семьи и, конечно, мою козу. Не забыла ли матушка надеть ей «бюстгальтер» на вымя? Если забыла, козе несладко придется. Снегу по колено, вымя у нее, должно быть, прямо по нему и волочится. От нашего дома до высотки около десяти ли – как она это вынесет?

На плечах братьев-носильщиков я добрался до высотки, и все, кто уже там собрался – мужчины, женщины, дети, – приветствовали меня с воодушевлением в глазах, но с накрепко сомкнутыми ртами. Все упрямо молчали. Взрослые изображали торжественность, а по лицам детей было видно, что их так и подмывает напроказить.

Шагая вслед за Мэнь Шэнъу, носильщики донесли меня до прямоугольного помоста, сложенного из саманных кирпичей. На нем, позади курильницы с тремя благовонными палочками, стояли две длинные скамьи. На эти скамьи они и поставили паланкин, чтобы я мог сидеть, свесив ноги. Морозец беззвучно покусывал за ноги, как черная кошка, и пощипывал за уши, как кошка белая. Тлеющие палочки издавали еле слышные звуки – так, наверное, кричат земляные черви – и, кривясь пеплом, осыпались на курильницу, словно рушащийся при пожаре дом. Дымок благовоний мохнатой гусеницей забирался мне в левую ноздрю и вылезал из правой. В специальной медной печке перед помостом старик-даос сжег целую охапку ритуальных бумажных денег121. Язычки пламени походили на крылья бабочек, покрытые золотой пыльцой. Клочки пепла от сгоревшей бумаги – черные бабочки, – покачиваясь, взлетали вверх, а устав лететь, падали на белый снег и быстро умирали. Даос Мэнь опустился на колени перед святилищем снежного принца и взглядом велел братьям Ван снова поднять меня. Он вручил мне палку, обернутую в золотую бумагу, с прилаженной к ней чашей из фольги – жезл, символ власти снежного принца. Неужели, взмахнув им, я смогу вызвать снегопад? Выбрав меня в снежные принцы, Мэнь поведал, что зачинателем снежного торжка был его наставник Чэнь. Повеление основать снежный торжок Чэнь получил от самого Наивозвышеннейшего и Совершенномудрого. Успешно завершив свои благочестивые деяния в этом мире, Чэнь, как говорится, распростер крылья. Став небожителем, он обитал на облачной вершине, питался семенами сосны, пил воду из горных источников и перелетал с сосен на кипарисы, а оттуда – в свою пещеру. Обязанности снежного принца Мэнь разъяснил мне во всех подробностях. Первую – восседать на помосте и принимать жертвоприношения – я уже выполнил, а ко второй – обойти и осмотреть снежный торжок – приступаю сейчас.

Для снежного принца это самый торжественный момент. Вперед вышли несколько мужчин в черно-красной униформе. В руках у них ничего нет, но они держат их так, будто играют на трубах, на сона, на рожках и гонге, и надувают щеки, якобы трубя что есть сил. «Ударник» через каждые три шага поднимает левую руку на уровень плеча и изображает, что ударяет в гонг, который якобы держит в правой. Казалось, что звуки гонга и на самом деле разносятся далеко вокруг. Пружинисто покачиваясь, братья Ван продвигались вперед, а посетители снежного торжка приостанавливали бессловесный торг и с почтением провожали глазами шествие снежного принца. Белый снег оттенял цвет знакомых и незнакомых лиц: красный виделся красно-коричневым, черный поблескивал, как угольные брикеты, желтый словно обретал восковой налет, а зеленый – яркость лука-порея. Я махнул жезлом в сторону толпы, и люди тотчас ожили, пришли в движение опущенные по швам руки, раскрылись в воображаемом крике рты, но ни один не осмелился, да и не хотел, крикнуть в голос. Еще одна из моих священных обязанностей, как объяснил старик-даос Мэнь, состояла в том, чтобы заткнуть чашей на конце жезла рот тому, кто осмелится издать хоть звук, и, отдернув жезл, вырвать этому человеку язык.