Большая грудь, широкий зад

На болоте он устроил Лайди в шалаше из соломы и велел сидеть тихо. А сам нашарил в углу какое-то хитросплетение из конского волоса и проволоки и тихо скрылся в густых метелках камыша. В свете луны он был похож на большого крапчатого кота. Кожа поблескивает, движения быстрые, бесшумные – странное, загадочное существо. Взгляд чернолаковых глаз Лайди неотступно следовал за ладно скроенной мужской фигурой, и в душе росло безграничное изумление: «Да разве это человек?! Это просто небожитель! Ну какой человек смог бы десять с лишним лет прожить в тех жутких условиях, не потеряв силу и мужество, а потом превратиться в мужчину, подобного острому, словно заново выкованному драгоценному мечу? Или вот скажет, поймаю, мол, такую-то птицу – именно эту и поймает, скажет – поймаю столько-то, столько и принесет. Разве человеку дано такое? Птичий язык понимает, их секретами владеет – ну просто повелитель птичьего царства какой-то». Она отдалась этим мыслям, и ей представилось похожее на лик феникса лицо третьей сестры. Этот мужчина изначально был предназначен ей, именно она должна была стать его супругой. «Но судьба распорядилась иначе, все встало с ног на голову, и вот теперь суженый третьей сестры стал моим. Сейчас он мой, кому еще он назначен?» Тут же вспомнился смуглокожий Ша Юэлян, мощный Сыма Ку, немой – насильник Птицы-Оборотня… Душу охватили воспоминания о прошедшей жизни, в которой было все – и радости, и горести. «Помоталась же я в те годы по городам и весям, верхом и с винтовкой, в шелках и бархате хаживала, ела досыта – все чего душа пожелает. Вот было времечко – белые, как снег, копыта, алая, как кровь, накидка на плечах. Расправляла крылья, как феникс, распускала хвост, как павлин. Но время благоденствия быстро прошло, богатство растаяло как дым, и после того как Ша Юэлян повесился, бреду я, Шангуань Лайди, извилистой тропой несчастий. Не жизнь, а сумасшествие. Вроде любой бы и в жены взял, а сами плюют в мою сторону и проклинают. Хорошо ли я прожила жизнь, плохо ли? Да, хорошо, никто лучше меня и не жил; а сказать плохо – тоже верно: ни у кого такой худой жизни не было. А-а, была не была – с Пичугой так с Пичугой кувыркаться…» Мысли нахлынули невеселые, но слез почему-то не было. Лунный свет лился на загляденье красиво. Чистый и холодный, он, будто шелестя, падал бесконечным потоком на траву и листву. Вода на мелководье поблескивала, как осколки глазурованной черепицы, а вместе с тем от земли до небес поднималось зловоние гниющего ила и болотной травы.

Пичуга вернулся с пустыми руками. Сказал, что силки поставил, чуть позже вынет цапель, и порядок. Ночь, мол, больно лунная, и привычное время у всех разладилось: и у птиц, и у зверей, у рыб и насекомых. При такой яркой луне рыбы и креветки поднимаются к поверхности воды поиграть, вот цапли и спешат поживиться. По словам Пичуги, обычно они стоят не шелохнувшись на одной ноге всю ночь. А этой ночью бродят туда-сюда у воды, вытягивая и втягивая мягко пружинящие шеи. Долговязые, шеи длинные – всё видят вокруг; то остановятся, то неторопливо вышагивают – просто прелесть! Как раз такой цаплей и был для Лайди вошедший в шалаш Пичуга.

Он присел рядом, и Лайди жадно вдыхала повеявший от него животворный дух диких трав. Она будто проснулась, опьянела, преисполнилась неги и неистового желания. Когда еще птицы попадут в силки! И здесь, вдали от деревни, в уютном шалаше, с женщины одежда слетела сама, а с мужчины ее совлекла женщина. На этот раз Пичуга с Лайди наслаждались, словно совершая подношение бескрайнему небу и широким просторам дунбэйского Гаоми. Это был образец любовного соития, когда человек воспаряет выше реющих в небе птиц и все расцвечивается перед глазами бесконечным разнообразием красок, гораздо более богатым, чем многоцветие лугового разнотравья. Они устремлялись друг к другу в таком неистовом порыве, что лунный серп отвел глаза и с ворчаньем отправился на отдых, спрятавшись за белое облачко.

– Знаешь, Лайди, – склонился над ней Пичуга, вспомнив вдруг один печальный эпизод, – видел я однажды женское тело до тебя…

Стрекотали цикады, глаза Лайди посверкивали в темноте.

– Расскажи, – попросила она.

– Ну, слушай, – обнял он ее за тонкую талию.

Он, как крестьянин в поле, одновременно махал мотыгой и рассказывал: