Большая грудь, широкий зад

Только за полночь они поднялись, оделись и отправились за цаплями. На болоте дул ветерок, распустившиеся в ночи цветы источали пьянящий аромат, какие-то большие белесые птицы с криком взлетели навстречу лунному свету. Стая других птиц облепила невысокое деревце, словно плоды. «Как же несравненно красива луна этой ночью!» Опираясь на Пичугу, Лайди зашла в камыши. На расстоянии полета стрелы, там, где ноги уже увязали, она действительно увидела двух цапель, попавших в силки. Обессилев от попыток вырваться, они уткнулись в ил длинными клювами стального цвета.

– Может, отпустим? – тихо спросила расчувствовавшаяся Лайди.

– Как скажешь! – согласно кивнул Пичуга.

Всякий раз с наступлением сумерек цапли стаей взлетали и опускались на болота в великолепии лучей вечерней зари. Их неброское оперение мелькало подобно коже бедра в разрезе платья несравненной красавицы.

5

Чтобы спасти нас от смерти, четвертая сестра продала себя в проститутки, и это стало затаенной болью семьи Шангуань. Она и так совершила для нас благодеяние, а когда появилась неизвестно откуда, да еще с укрытыми в лютне-пипа драгоценностями, из глаз матушки, как жемчужинки с порванного ожерелья, покатились слезы. Семью раскидало, как ветром облачка, – кто умер, кто сбежал. Немудрено, что матушка расчувствовалась, когда появилась четвертая сестра. О ней ведь столько лет не было известий!

Драгоценности сестры реквизировал один из ганьбу – функционеров коммуны, она вернулась домой со сломанным инструментом в потрепанном футляре. Обнявшись с матушкой, они рыдали до изнеможения, казалось, выплакали все слезы.

– Мамочка, – говорила она, глядя на седую голову матушки, – я и не чаяла свидеться с вами… – И, не договорив, снова разрыдалась.

– Сянди, Сянди, доченька моя горемычная… – гладила ее по плечу матушка.

Когда Сянди наконец спросила о своих сестрах, матушка только рукой махнула:

– И не спрашивай!

– Ну, Цзиньтун здесь, так что я спокойна, – глянула на меня сестра. – Значит, род Шангуань не прервется.

– Глупышка ты моя, – уныло вздохнула матушка. – Какой уж тут род, до того ли нынче…

Жизнь четвертой сестры была полна горя и страданий. Мы много не расспрашивали, чтобы не бередить ее незаживающие раны. Но кое-кто думал совсем иначе, им каждый день хотелось щекочущего нервы представления. Конечно же, за счет семьи Шангуань.

Четвертая сестра из дома почти не выходила. Но слух о том, что вернулась дочка Шангуань, бывшая проститутка, которая накопила несметные богатства, облетел весь дунбэйский Гаоми.

Иногда я ходил в поле и разорял мышиные норки, чтобы найти немного зерна. И вот однажды, игриво подхихикивая, ко мне подплыла Фань Гохуа, жена Хромого Чэня:

– Что же это ты, почтенный братец? Неужто охота копаться в мышиных норах из-за горстки гнилого зерна? Или опасаешься, что на какую-нибудь безделицу из драгоценностей твоей четвертой сестры вагон риса и заморской муки не купишь?

Я с отвращением уставился на эту женщину: вся деревня знала, что она якшается со своим свекром.

– Чушь ты городишь!

Подойдя ближе, она понизила голос:

– Говорят, братец, у нее есть жемчужина, что в темноте светится, большущая, с куриное яйцо. Якобы светит так ярко, что ночью в доме все красным светом залито, а издали глянешь – будто пожар. Вот бы посмотреть на нее хоть одним глазком! Поговорил бы с сестрой, может, даст тетке поносить какое-нибудь маленькое украшеньице – жемчужинку с горошину или цепочку с волосок. – Подмигнув, она похотливо зашептала: – Не гляди, что лицом черна, я как арбуз – корка пестрая да толстая, а мякоть сладкая, нежная…

Хоть и сидела сестра дома, беда не обошла ее стороной. Вот уж правда, деревья не хотели бы качаться, да ветер не унимается. В народной коммуне вспыхнула эпидемия классовой борьбы, и в актовом зале устроили выставку наглядной агитации, уже вторую в истории дунбэйского Гаоми, и она мало чем отличалась от предыдущей: те же топорные рисунки, сюжеты которых вертелись вокруг семей Шангуань и Сыма, будто их история и была историей всего уезда. На эти картинки народ внимания не обращал, а вот что касалось Сянди, тут интерес был огромный. Руководящие кадры коммуны, гады ползучие, выставили на всеобщее обозрение все, что она скопила за свою жизнь. Блеск золотых и серебряных украшений просто притягивал всех.

Через три дня интерес к украшениям угас, а классовая ненависть ничуть не выросла. Руководство решило искать новые пути и предложило выступить самой четвертой сестре.

В наши ворота забарабанил замсекретаря парткома коммуны по пропаганде Ян Цзефан. У этого очкарика плешь отливала желтизной, как ковш для воды, ротик маленький, а щеки как у обезьяны. Явился он в сопровождении четырех ополченцев с карабинами.