Большая грудь, широкий зад

Сестру постоянно трясло, она хлопала себя по карманам, ища сигареты. Курила она уже давно, и ее белоснежные зубы пожелтели. Наконец сигареты нашлись, она прикурила и затянулась. Экономная матушка с трудом сносила эту вредную привычку даже у родной дочери, сделавшей для семьи столько добра. Сигареты «Циньцзянь»255 покупал для сестры в кооперативе я, по гривеннику пачка. Думаю, денег у нее всего-то и оставалось что на пару пачек таких сигарет. Когда она затягивалась, щеки у нее вваливались, потрескивал, разгораясь, огонек сигареты, и вокруг разносился запах низкосортного табака с примесью горелого тряпья. В какой-то миг я понял, что сестра постарела. Мутный свет из смотрящих исподлобья глаз походил на густую и клейкую желтую смолу, – казалось, к нему мухи могут прилипнуть. Возможно, это был страх, а может, и не страх. Может быть, ненависть, а может, и нет. Сейчас ее обезображенное старостью лицо было затянуто табачным дымом, а вообще мало кто осмеливался смотреть ей прямо в глаза.

– Открой, Цзиньтун, – велела навидавшаяся всякого матушка. – Коли счастье – значит, не беда, а коли беда – не сбежишь никуда.

Ворота отворились, и, задрав нос и выпятив грудь, вошел член парткома Ян. На лице у него застыло присущее всем ганьбу заносчивое и самодовольное выражение. Росточком не вышел, а энергии хоть отбавляй – торчит, как ослиный уд. Ополченцы, храбрые за спиной начальника, стянули с плеч карабины и принялись хлопать по ложу. Прищурившись, матушка смерила Яна взглядом. У того спеси сразу поубавилось, он кашлянул пару раз по-козлиному и обратился к четвертой сестре:

– Шангуань Сянди, предлагаю тебе пройти с нами.

За последние годы в семье Шангуань такое слышали не раз и прекрасно знали, что ничего хорошего за этой фразой не кроется. Это было все равно что отправиться в тюрьму или на казнь.

– С какой это стати? – заговорила матушка. – В чем виновата моя дочь?

– Никто и не говорит, что она виновата, – принялся плести Ян. – Я разве сказал, что ее в чем-то обвиняют? Ничего такого я не говорил, лишь предложил пройти с нами.

– Куда вы намерены ее вести? – не унималась матушка.

– Вот ты меня спрашиваешь, а мне у кого спросить? – отвечал Ян. – Я тоже человек подневольный, как осел у мельничного жернова: что говорят, то и делаю.

Матушка загородила собой сестру и решительно заявила:

– Никуда не ходи. Мы законов не нарушали, так что никуда не пойдешь!

Ополченцы снова захлопали по прикладам.

– А вы не хлопайте, – презрительно глянула на них матушка. – Наслушалась я этого, еще когда японские дьяволы из пушек палили, – вас тогда и на свете не было!

– Не пьете заздравную, уважаемая, как бы не пришлось пить штрафную! – отставив уже всякое притворство, с угрозой проговорил Ян.

– Небо не позволит обижать одинокую вдову! – не сдавалась матушка.

Но тут сестра усмехнулась и встала:

– Мама, не стоит препираться с ними! – И повернулась к Яну: – Выйдите-ка и подождите, мне нужно привести себя в порядок!

Я подумал, что сестра в подражание героиням-мученицам, идущим на казнь, собралась причесаться, умыться и принарядиться. А возможно, просто не хочет показаться на люди в неряшливом виде.

Она с присвистом докурила сигарету, пока та не стала обжигать пальцы, потом смачно сплюнула в сторону. Из бумаги вылетели остатки табака – Паньди тоже так умела – и упали к ногам члена парткома Яна. У нее это получилось настолько вызывающе, а может, и подзадоривающе, что Ян уставился на дымящиеся остатки табака, и было видно, как ему неловко.

– Поторопись, десять минут, не больше!

Сестра неспешно прошла в восточную комнату и копалась там битый час. Ян с ополченцами нетерпеливо ходили по двору кругами. Ян несколько раз стучал в окно, чтобы поторопить ее, но сестра и ухом не вела. Наконец она вышла. На ней был потрясающий ципао из красного шелка, вышитые бархатные туфельки и жемчужное ожерелье. Она напудрилась и ярко накрасила губы. Стройная, как ива, в разрезе ципао мелькает белая кожа бедра. Глаза полны презрения и гордости. Из-за этого ее вида я почему-то почувствовал себя виноватым. Я не знал, куда деваться от стыда, лишь глянул на нее одним глазком и больше не смел головы поднять. Я хоть и родился под флагом с солнечным диском256, но вырос-то под красным и такую женщину, как четвертая сестра, видел лишь в кино. Личико члена парткома Яна стало аж пунцовым; четверо красовавшихся ополченцев тоже обомлели и хвостиком поплелись за сестрой. Выходя из ворот, она обернулась и улыбнулась мне. Эту завораживающую кокетливую улыбку мне не забыть до конца дней своих. Я часто вижу ее во сне, и тогда мой сон превращается в кошмар. Матушка, вся в слезах, только тяжело вздохнула.