Большая грудь, широкий зад

На болоте он устроил Лайди в шалаше из соломы и велел сидеть тихо. А сам нашарил в углу какое-то хитросплетение из конского волоса и проволоки и тихо скрылся в густых метёлках камыша. В свете луны он был похож на большого крапчатого кота. Кожа поблёскивает, движения быстрые, бесшумные — странное, загадочное существо. Взгляд чёрно-лаковых глаз Лайди неотступно следовал за ладно скроенной мужской фигурой, и в душе росло безграничное изумление: «Да разве это человек?! Это просто небожитель! Ну какой человек смог бы десять с лишним лет прожить в тех жутких условиях, не потеряв силу и мужество, а потом превратиться в мужчину, подобного острому, словно заново выкованному драгоценному мечу? Или вот скажет, поймаю, мол, такую-то птицу — именно эту и поймает, скажет — поймаю столько-то, столько и принесёт. Разве человеку дано такое? Птичий язык понимает, их секретами владеет — ну просто повелитель птичьего царства какой-то». Она отдалась этим мыслям, и ей представилось похожее на лик феникса лицо третьей сестры. Этот мужчина изначально был предназначен ей, именно она должна была стать его супругой. «Но судьба распорядилась иначе, всё встало с ног на голову, и вот теперь суженый третьей сестры стал моим. Сейчас он мой, кому ещё он назначен?» Тут же вспомнился смуглокожий Ша Юэлян, мощный Сыма Ку, немой — насильник Птицы-Оборотня… Душу охватили воспоминания о прошедшей жизни, в которой было всё — и радости, и горести. «Помоталась же я в те годы по городам и весям, верхом и с винтовкой, в шелках и бархате хаживала, ела досыта — всё чего душа пожелает. Вот было времечко — белые, как снег, копыта, алая, как кровь, накидка на плечах. Расправляла крылья, как феникс, распускала хвост, как павлин. Но время благоденствия быстро прошло, богатство растаяло как дым, и после того как Ша Юэлян повесился, бреду я, Шангуань Лайди, извилистой тропой несчастий. Не жизнь, а сумасшествие. Вроде любой бы и в жёны взял, а сами плюют в мою сторону и проклинают. Хорошо ли я прожила жизнь, плохо ли? Да, хорошо, никто лучше меня и не жил; а сказать плохо — тоже верно: ни у кого такой худой жизни не было. A-а, была не была — с Пичугой так с Пичугой кувыркаться…» Мысли нахлынули невесёлые, но слёз почему-то не было. Лунный свет лился на загляденье красиво. Чистый и холодный, он, будто шелестя, падал бесконечным потоком на траву и листву. Вода на мелководье поблёскивала, как осколки глазурованной черепицы, а вместе с тем от земли до небес поднималось зловоние гниющего ила и болотной травы.

Пичуга вернулся с пустыми руками. Сказал, что силки поставил, чуть позже вынет цапель, и порядок. Ночь, мол, больно лунная, и привычное время у всех разладилось: и у птиц, и у зверей, у рыб и насекомых. При такой яркой луне рыбы и креветки поднимаются к поверхности воды поиграть, вот цапли и спешат поживиться. По словам Пичуги, обычно они стоят не шелохнувшись на одной ноге всю ночь. А этой ночью бродят туда-сюда у воды, вытягивая и втягивая мягко пружинящие шеи. Долговязые, шеи длинные — всё видят вокруг; то остановятся, то неторопливо вышагивают — просто прелесть! Как раз такой цаплей и был дом Лайди вошедший в шалаш Пичуга.

Он присел рядом, и Лайди жадно вдыхала повеявший от него животворный дух диких трав. Она будто проснулась, опьянела, преисполнилась неги и неистового желания. Когда ещё птицы попадут в силки! И здесь, вдали от деревни, в уютном шалаше, с женщины одежда слетела сама, а с мужчины её совлекла женщина. На этот раз Пичуга с Лайди наслаждались, словно совершая подношение бескрайнему небу и широким просторам дуибэйского Гаоми. Это был образец любовного соития, когда человек воспаряет выше реющих в небе птиц и всё расцвечивается перед глазами бесконечным разнообразием красок, гораздо более богатым, чем многоцветие лугового разнотравья. Они устремлялись друг к другу в таком неистовом порыве, что лунный серп отвёл глаза и с ворчанием отправился на отдых, спрятавшись за белое облачко.

— Знаешь, Лайди, — склонился над ней Пичуга, вспомнив вдруг один печальный эпизод, — видел я однажды женское тело до тебя…

Стрекотали цикады, глаза Лайди посверкивали в темноте.

— Расскажи, — попросила она.

— Ну, слушай, — обнял он её за тонкую талию.

Он, как крестьянин в поле, одновременно махал мотыгой и рассказывал: