Большая грудь, широкий зад

— Почтенной тётушке девяносто пять стукнуло, Цзиньтун, мало кто до таких годов доживает. Как говорится, человек умирает — что светильник гаснет. Дух уплывёт весенним ветерком, плоть обратится в прах, через это и императоры проходят, ты уж не горюй! — Цзиньтун согласно кивал. — С нами пойдёшь?

— Дядюшка, братцы, вы и так устали. Возвращайтесь без меня, а я ещё чуток с матушкой посижу.

Те повздыхали, вскинули на плечи лопаты и шесты и зашагали прочь. Через несколько шагов Кособокий Чжан опять обернулся:

— Не печалься, уважаемый племянник, тётушка, почитай, уже буддой стала!

У Цзиньтуна перехватило горло. Он смотрел в добродушное лицо старика и старательно кивал.

Земляки обсуждали выращивание овощей в теплицах, ругали на все корки продажных функционеров и непосильные поборы, потешались над ямами вокруг девятиэтажного жилого дома, вздыхали — мол, чудно ведёт себя молодёжь… Они уходили всё дальше, голоса их постепенно стихли, слышалось лишь тяжёлое ритмичное громыхание: это мостостроители забивали сваи на Цзяолунхэ.

Цзиньтун печально озирался вокруг: куда идти, что делать? Раскинувшийся перед ним Далань расползался, как злокачественная опухоль. Масштабное строительство быстрыми темпами поглощало сельскую местность и пахотные земли. Соломенная хижина возле пагоды, где столько лет обитала матушка, сама собой рассыпалась от страха, близка к этому была и семиярусная пагода.

Взошло солнце, волнами прибоя накатывались шумы города. На западной оконечности окутанных туманом болот в рощице софоры щебетали птицы, и аромат её цветов разливался окрест. От свежего холмика тянуло кисловатым запахом земли. Пару раз он обошёл могилку, опустился на колени и принялся истово отбивать поклоны: «Эх, мама, мамочка! Никудышный у вас сын, столько горя вам принёс! Теперь вот всё, мама, вы умерли, стали буддой, небожителем, наслаждайтесь в раю, не нужно вам больше тянуть эту лямку. Сынок ваш тоже немолод, его годы тоже на исходе. Хочу вот остаток дней посвятить Богу, названый брат уже подыскал работёнку в церкви: дворником, охранником на воротах, да ещё уборную на улице чистить, навоз носить на огороды. Для меня лучше приюта не найдёшь, мама, вы ведь тоже так считали?» Так он размышлял, а в ушах гремела песнь, которой верующие возносили славу страданиям: «Господи, Отец наш небесный, да озарит нас слава Твоя, да омоет розами крови Твоей, да сподобит вдохнуть святого благовония, да очистит грехи наши, да смирит сердца наши… Аминь! Аминь…»

Он лежал, уткнувшись в сырую землю могилы пылающим от святых чувств лицом и чувствуя запах крови, запах пота. Лба коснулось прохладное дуновение, и ему привиделось, что мать сидит рядом и дуновение это исходит от её рук, вымытых холодной водой. И не мать, а он сам лежит в могиле. Это она горсть за горстью бросает ему на лицо сырую землю, политую её слезами. И от накатившей волны счастья он расплакался навзрыд.

— Эй! Эй! Вставай! — раздался позади строгий окрик. Сначала его ткнули пару раз по подошвам, потом крепко пнули в зад. Он в панике вскочил. Отсыревшие суставы хрустнули, грудь пронзило болью. Солнце уже высоко, небо и земля слились в едином сиянии, а перед лицом покачивается чья-то большая серая фигура. Перед глазами всё плыло, он стал тереть их тыльной стороной перепачканных ладоней. Постепенно определился человек в серебристо-серой форме и большой фуражке. Лицо строгое, жиденькая бородка злобного лицемера.

— Тебе кто разрешил здесь хоронить? — угрожающе спросил он с каменным выражением лица.

Цзиньтун вдруг ощутил, как всё тело зачесалось, напряглось, руки и ноги одеревенели, он весь покрылся холодным потом, а в штаны потекла тёплая струйка мочи. Не то чтобы не мог сдерживаться, но вот не сдержался, будто нарочно напустил в штаны, чтобы вызвать сочувствие в стоящем перед ним представителе власти.

Но представитель власти никакого сочувствия не проявил. Он смотрел на него сверху вниз взглядом, исполненным презрения, стальные эмблемы и знаки отличия на фуражке и на груди сверкали холодно и воинственно.

— Немедленно выкапывай тело — и в крематорий! — бесцеремонно приказал он.

— Здесь же пустырь, начальник, — заныл было Цзиньтун. — Явите божескую милость…

Тот подскочил, как укушенный, и зарычал:

— Ты ещё разговаривать будешь?! Пустырь? Кто тебе сказал, что это пустырь? А если даже и пустырь, всё равно священная территория государства! Кто тебе позволил хоронить где попало?

— Начальник, — всхлипывал Цзиньтун, — сам посуди, матери за девяносто, похоронить дело ох какое непростое, смилуйся, не надо её беспокоить…

Представитель власти раздражался всё больше.

— Хватит болтать, быстро выкапывай! — тоном, не терпящим возражений, заявил он.

— А может, я холмик с землёй сровняю, а? — молил Цзиньтун. — Вот он и не будет занимать государственную землю.

— Ты что, вообще? — Представителю власти всё это уже надоело. — Взаправду болван или притворяешься? Мертвецов кремируют, это закон.

Цзиньтун рухнул на колени:

— Начальник, господин хороший, смилуйся, пожалей, лето ведь, жара вон какая, откопаешь — разлагаться начнёт, не переживу я этого…