Большая Книга. Том 1. Имперский сирота

В этот момент за его спиной раздался сдавленный вскрик, а через секунду – негромкий, но очень отчетливый всплеск. Яс обернулся и увидел, что Вовка – мамочка! – ушел в кипяток лужи аж по шею! А потом реальная жизнь вдруг стала напоминать кино на замедленной скорости. Лужа оказалась вовсе не лужей, а огромной ямой, а еще точнее, глубоким котлованом. Горячая вода сначала заполнила весь котлован до краев, а потом разлилась по поверхности так, что его даже и видно не стало. Время впервые в жизни Яса было сжато настолько, что каждая секунда разматывалась в этом рапиде, как гол в футболе на повторе.

Яс не помнил, как оказался рядом с Вовчиком, как стал тянуть ему руку, присев на корточки. Он помнил только, что Вовка был метрах в полутора от желоба, что длины руки Яса не хватало, что уже суетившийся рядом Пашка протянул Вовчику ту самую злосчастную трубку, ради которой они и пошли на стройку. Выпученными глазами Яс смотрел, как Вовка сделал мах руками вниз, стараясь удержаться на поверхности кипятка, как следующим движением левой руки, которая была ближе к трубке, он попытался схватить ее – и, ура, схватил! Но тщетно. Ошпаренная рука не могла удержаться за скользкую пластмассу, и в следующее мгновение Вовкина голова ушла под воду. Яс забыл, как дышать. Мир, как тогда, на балконе четвертого этажа, сузился у него в маленькое пятно. Центром пятна было место на водной поверхности, где еще секунду назад была Володькина голова. Тягучее, как расплавленное стекло время, теперь полностью застыло. И медленно-медленно потекло снова, когда Вовкина голова появилась на поверхности. Что у него теперь было за лицо!

Глаз за запотевшими от температуры стекол не было видно. Вовкина румяная веснушчатая кожа стала теперь однотонной, серо-белой, как грязный бинт. На губах, щеках, лбу и носу того, кто еще недавно был Вовчиком, возникли мелкие, тоже грязно-белые струпья. Ничего ужаснее Яс в своей жизни не видел. В буквальном смысле не дыша, впившись глазами в лицо своего друга, Яс неподвижно стоял с протянутой к нему рукой, и все вокруг него снова застыло. Яс откуда-то понял, что Володька все. И увидел, что Володька тоже это понял. Словно прощаясь с ними, он еще раз слабо, как-то ватно махнул в кипятке руками, уже тоже посеревшими и покрытыми мелкими струпьями, а потом голова его скрылась в толще мутного кипятка и уже больше не появлялась. Секунду, вторую, третью. Десятую. Неизвестно какую. Яс очнулся от Пашкиного истошного крика. И тоже надсадно закричал, размазывая по лицу грязь и слезы, и, наверное, сопли. Прикосновений рук к своему лицу Яс не чувствовал.

Как они бежали домой, звали родителей, своих и Вовкиных, как мама его несла на руках домой и давала какие-то маленькие желтые таблетки, Яс запомнил уже нечетко, как будто смазанными, размытыми водой рисунками акварели, хоть и из того же самого фильма. Два дня он не выходил из квартиры на улицу.

– Сегодня Володю будут хоронить, сынок, – на третий день сказала мама. – Если тебе тяжело, не ходи.

Он пошел, хоть ему и не хотелось. Не пойти – это было предательством, что ли… Хотя, Вовке, наверное, уже было все равно. Но не идти нельзя, засело Ясу в голову. Вовку хоронили в обед, день был очень солнечный и не жаркий. Они с Пашкой стояли рядом и молчали. Пока ждали выноса, какой-нибудь взрослый то и дело подходил к ним и задавал какие-то вопросы. Пашка на первый вопрос пожал плечами молча, так потом и пошло у них с ответами. Они даже не вникали в их смысл. Когда вынесли гроб, лица Вовчика им не было видно, так как стояли они довольно далеко, все заслоняли фигуры взрослых. Заиграла очень торжественная и печальная музыка, но Яс не заплакал – слишком толстый был сегодня кокон. Они видели только, как мать Вовки, высокая, статная, еще вчера жгучая брюнетка, а ныне полностью седая женщина, никого не видя вокруг, огромной птицей билась над лежащим в гробу единственным своим сыном. Яс с Пашкой, глядя в землю, пожали друг другу руки, сказали «пока». Они не стали дожидаться окончания похорон и разошлись по домам.

Еще в памяти осталось несколько кадров из здания суда, большой, душной, полной людей комнаты, куда их с Пашкой привели мамы. На скамье подсудимых сидел прораб стройки, так мама сказала Ясу. Прораб, что-то в этом есть от рабства, подумалось Ясу, и он безучастно посмотрел на немолодого, видимо, очень порядочного и скорбевшего о происходящем человека. Приговора они не узнали: после дачи показаний их вывели из зала суда, и вместе с мамами они отправились домой, но разными путями. С Пашкой Яс тоже перестал гулять вместе во дворе, не потому, что они поссорились или обиделись на что-то, а просто так как-то само собой получилось. Наверное, вдвоем они бы начинали вспоминать тот день, а вспоминать его было нельзя. Так и прекратились их дворовые игры, и, в конечном счете, дружба вообще. Расстались по-английски, думал Яс, вспоминая этот трагический день много лет спустя.