Большая Книга. Том 1. Имперский сирота

Деда Миша умер утром. Он пошел в туалет умываться, ему стало плохо, он упал на пол и через несколько минут был уже мертв. Это все, что знал Яс с мамой, когда они пришли на похороны. Дедушка умер три дня назад, но Яс узнал о его смерти только сегодня, в день похорон. «Наверное, опять не хотели, чтобы сильно переживал», – думал Яс в троллейбусе, сворачивая билет в тонкую трубочку. Он, любивший деда так сильно, как только может любить внук, выросший у него на коленях и не слышавший от деда ни одного грубого слова, сейчас снова почувствовал мягкое и неотвратимое прикосновение кокона. «Выкл». Эмоции и краски поставили в крайнее левое положение. Да, дедушка не матерился вообще, не только в адрес Яса, а вообще никогда, ни при каких обстоятельствах. Хотя нет, один раз он слышал, как деда Миша сказал слово «блядь» – когда на даче плоскогубцы сорвались с колючей проволоки, которую он перенатягивал на изгородь, и дед поранил большой палец до крови. Это было два года назад, уже после того, как он второй раз попал в больницу с микроинфарктом. Он после второго приступа сильно сдал, стал обидчивым и раздражительным, таким, как все остальные люди, и из-за ранения, наверное, дед не сдержался. Для Яса тогда это слово прозвучало в буквальном смысле, как гром среди ясного неба – с самых первых дней, которые он помнил, дед был для него образцом во всех отношениях и источником одних только добрых, ласковых слов. И так он вел себя не только с любимым внуком – для всех остальных людей, а особенно женщин дед оставался советской версией современного рыцаря без страха и упрека до последнего своего дня. Точнее сказать, рыцарем-ангелом, ведь летное прошлое одарило Михаила Егоровича еще и крыльями на эмблеме фуражки в придачу к его самому доброму в мире сердцу – Яс ни капли в этом не сомневался.

Они с мамой осторожно, даже с опаской, как будто это была не та квартира, где они жили все вместе много лет назад, и в которой Яс провел все свои дошкольные годы, переступили порог открытой настежь двери и зашли внутрь. В прихожей, коридоре и дальше, в зале, куда доставал взор, было много людей, но для Яса они сливались в некую обезличенную, хотя и живую массу. Он видел четко одну только бабушку, она стояла у окна в зале, рядом с гробом. На ее полной фигуре был черный крепдешиновый костюм: юбка и пиджак. Бабушка так любила яркие расцветки летом, что в ее гардеробе не было ни одного черного или хотя бы темного платья – пришлось надевать деловой и не вполне траурный костюм. На голове был повязан черный платок, четко очерчивающий, как карандаш художника ее лицо, сегодня рыхлое и бледно-серое с невыразительными потухшими глазами. Такими же бледно-серыми были и губы, которыми она беззвучно шевелила в ответ на непрекращающиеся слова соболезнований. Яс с мамой протиснулись сквозь строй расступившихся людей и прошли к ней в зал.

Тут, несмотря на жару снаружи, было прохладно – работал редкий еще в то время для СССР кондиционер, который бабушка прикупила совсем недавно, используя свои былые связи. Прохлада и полумрак из-за задернутых штор в комнате, где днем всегда летом было тепло и солнечно-просторно еще более усиливали внезапно случившуюся чужеродность этой, такой родной раньше комнаты. Даже зеркала были занавешены наволочками – непонятно, для чего? Ясу впервые случилось бывать в квартире с покойником. Тогда, три года назад, когда хоронили Вовку, они с Пашкой не заходили вовнутрь.

Кокон уже давно обволок Яса со всех сторон, так что горя и боли не было. А вот звуки и краски он внезапно стал пропускать, не приглушая их, как это было в троллейбусе. И поэтому прощание с дедом сейчас впечатывалось в память со всей педантичностью. Деда Миша лежал в гробу, стоящим в центре зала на табуретках. Из-за задернутых штор все холодные цвета делались темнее и насыщеннее, чем на самом деле. И поэтому серое бескровное лицо деда и синие губы били по глазам Яса, словно плеткой. Не так сильно, как тогдашнее покрытое струпьями лицо Вовки в котловане, но все равно. Однако, отвести глаза, как и тогда, Яс не мог, но в этот раз совсем по другой причине. Он все смотрел и смотрел на лицо своего мертвого дедушки, пытаясь понять, как это? Человек еще недавно шутил, улыбался, любил – как же сильно они любили друг друга! – и вот теперь его нет. Но ведь куда-то должно же все это деваться? Все его воспоминания, его доброта, его мысли? Не может же быть, чтобы это все исчезало бесследно? Или все-таки возможно? И, когда Яс допускал в мыслях такую возможность, сердце болезненно сжималось, а к горлу подступал душный ком.