Большая книга ужасов, 2015

– Ну да, тоже верно. Ладно, включай.

Тишке было стыдно. Она соврала. Внутри самолетика, так, чтоб даже лучшая подруга не видела, она написала:

«Я хочу быть свободной!»

* * *

Наверняка и вы тоже проводили выходной у подруги без родителей, оттягивались на всю катушку, а потом возвращались домой, в знакомое кольцо срочных дел, несделанных уроков и обязательных обязательств. Вот и Ангелина вернулась от Ники чуть потерянная от недосыпа, грустная оттого, что было так хорошо – и все уже кончилось. Мама зашла к ней в комнату с дневником из музыкалки – там снова тревожно сигналила красная запись.

– Ангелина, на тебя жалуется учитель, что у вас за конфликт? Не понимаю тебя совершенно. Конкурс на носу, о чем ты думаешь? А? Почему теперь тебе стало трудно? Раньше ты справлялась лучше. Как ты будешь выступать, скажи мне, если так мало занимаешься? Музыку делают пальцами, паль-чи-ка-ми. Железными пальчиками. Музыка – это борьба с собой. Это, надеюсь, понятно? Я хочу, чтоб ты выиграла конкурс, а ты хочешь отлынивать и бездельничать…

Ангелина опустила глаза, кивнула.

Конкурс. Мамина мечта.

Пальчики железные у нее, а мечта все-таки мамина.

Ангелина занималась с детства, сколько себя помнила – столько и занималась. Черное пианино всегда жило у нее в комнате. Пальцы бегали по клавишам, извлекая из черно-белых податливых ступенек – до-ре-ми… Ноты, гаммы, постановка рук – упражнения, упражнения, упражнения. Иногда пианино казалось ей черной будкой, к которой она пристегнута невидимой цепью, как собака. Иногда черной раковиной, по края залитой музыкальным морем. Иногда черным ящиком, где записаны чужая боль и смех, отчаянье и радость.

А иногда пианино превращалось в черного зверя с огромной пастью. Зверюга пережевывал ее жизнь черно-белыми зубами. И ни разу не подавился.

Она давно мечтала уйти из музыкальной школы. Мама права – музыка превратилась в ежедневную борьбу с собой. Но зачем? Для чего бороться? Для чего нужен конкурс, интриги, самоистязание, изматывающая работа?

Тишка вздохнула, привычно накрутила на палец прядку светлых волос.

Мама возлагает на нее большие надежды…

На вас когда-нибудь возлагали большие надежды? Смахивает на привязанный к спине гроб, который надо всегда таскать за собой. Вот я – а вот положенные на меня большие надежды.

Лежат и не колышутся.

Тяжело это.

Ангелину недаром прозвали Тишкой – Тихоней, Тишайшей, Тихим Ангелом. Она не умела бунтовать. Она не знала, как сказать маме, что ей давно осточертела музыка. Что рояль уже не дружит с ней, а только кусает за пальцы.

– Да, мама, я понимаю…. Ну, я постараюсь… конечно, учитель прав, – уныло согласилась она.

А хотелось крикнуть: «Да чтоб он провалился со своей правотой!»

Но она подхватила рюкзачок и покорно двинулась грузиться в мамину машину. Мама считала опоздание глубочайшим неуважением к людям. Поэтому в музыкалке они будут вовремя. И снова придется оправдываться, юлить, отмалчиваться, врать. Или пахать, пахать… С такой подготовкой она не то что конкурс – даже жвачку в автомате не выиграет.

Тупик, нудный, раздражающий всех тупик.

И с каждым днем все больше хочется, чтоб музыкалку смыло бродячим цунами. Боженька, ты же добрый, сотвори чудо, а? А то мне хочется то убить кого-нибудь за этим роялем, то самой умереть.

Город призраков

Дождь со всей дури хлестал в окна, невидимые копыта грохотали по водостокам. Ночь, полная кипящей воды, гремела за распахнутой форточкой, ломилась в дом. Ветер бесновался, тополя возмущенно махали мокрыми гривами.

– Скри-ип, скрррыыииип…

Старый тополь царапал веткой стекло. Ветер трепал листья, вцепившись ему в загривок. Тополь тряс мокрыми руками, но цепко держался за каменную землю города.

– Скриии-ып…

Тополь, похоже, никогда не стриг когти.

Дождевые струи то шарахались с размаху в окно, то, извиваясь, сползали наискосок, змеились по черному стеклу.

На что похож дождь? На русалочьи волосы? На мокрые прозрачные пряди? На прозрачные ниточки, из которых сотканы сны? На обрывки старого полиэтилена?

Вода из открытой форточки хлестнула на подоконник, обрызгав ей босые ноги.

– Брр!

Она резко задернула шторы, отодвинулась в глубь узкой комнатки, туда, где уютно желтел ночник над разобранным диваном.

– Девочкаа моя… слышишь меня… слышишь? Скрии… скррррииып… Никакой это не ветер, девочка, никакой не ветер… Я скажу, скажу, на что похож дождь, скажу-ууу… Это не волосы, нет, совсем не волосы. Это тонкие прозрачные червячки… Червиииии… (смешок)… ползут, ползут… Правда, смешно? Сейчас растекутся, растеку-утся… Прыгай на диван, скорей! Смотри, смотри – ползут за тобой, ползуууут… уже рядом, мокрые, склизкие, из-ви-ва-ю-щи-е-ся-а-а-а… ха-ха-ха!

Как все-таки ветер воет, точно брошенная собака.

Она торопливо вытерла мокрые ноги о домотканый коврик, накрылась с головой одеялом. Вода глухо капала с подоконника.

Она заткнула уши. Но сквозь ладони и одеяло все равно пробивалось: