Большая книга ужасов 2018

Ольга Николаевна покачала головой. Но не в ее привычках было лезть к другим с наставлениями, а потому она вернулась к работе и только искоса поглядывала в спину Дмитрию Николаевичу, который снова направился в ту секцию библиотеки, где располагалась злополучная кладовка. «Может, и не стоило его туда пускать», – неожиданно пронеслось в голове Марковой, и на лбу у нее собрались мелкие морщинки. Однако в эту минуту из приемника зазвучала другая песня, которая отвлекла внимание от тревожных мыслей. Женщина подула на озябшие пальцы, поправила пуховый платок на плечах и взяла очередной формуляр.

Инюшкин брел по проходу между книжными шкафами, чувствуя, как холод пробирается под пиджак и шерстяной свитер. От приступа тошноты спина покрылась испариной, и поэтому низкая температура в помещении ощущалась еще сильнее. Дмитрий Николаевич поежился и остановился у окна, положив странный рисунок Инессы Октябревой на подоконник.

Смотреть на него не хотелось – и одновременно неодолимо тянуло. Чтобы собраться с мыслями и окончательно прийти в себя, учитель провел по стеклу пальцами – их сразу же обожгло жутким холодом, словно в окне было и не стекло вовсе, а толстая ледяная пластина. Густая изморозь покрывала обе створки окна, и за ним ничего не было видно, только серо-белый свет пробивался сквозь толстую бархатистую наледь. Почему-то Инюшкину подумалось, что там, во внешнем мире, никого не осталось. Только пустота и холод. На душе сделалось тяжко.

– Эй! Соберись! – скомандовал себе Дмитрий Николаевич шепотом и сильно потер ладонями лицо. Кровь побежала быстрее, щеки опалило внезапным теплом, и хандра отступила. А вместе с ней и жутковатые картины ледяной пустыни.

Не давая себе времени снова впасть в прострацию, Инюшкин раскрыл лупу и решительно перевернул злополучный рисунок. Когда увеличительное стекло выхватило кусок снежинки, учитель удовлетворенно кивнул:

– Ну, чего-то похожего я и ждал.

Каждую «лапку» изображения составляли не черточки и штрихи. Вернее, эти черточки и штрихи складывались не из прямых линий, а из букв. Вся снежинка была выписана мелкими-мелкими литерами, которые без лупы увидеть было невозможно.

– А как же она их писала? – озадаченно спросил себя Дмитрий Николаевич, разглядывая микроскопическую вязь. – В записке не упоминалось, что у нее какое-то увеличительное стекло было или что-то похожее… Хотя дети могли и не заметить… Но перо-то они заметили! Сумасшествие какое-то… Ладно. Так что же ты пыталась сказать, товарищ Октябрева?

Инюшкин склонился над листком бумаги и стал пристально рассматривать сочетания букв. А то, что это были именно сочетания, сомнений не было – каждое выделялось особым цветом. Не отдавая себе в этом отчета, учитель стал проговаривать написанные тончайшим перышком слова. Непонятный ритм затягивал, заставляя покачиваться в такт и продолжать читать. Буквы в осмысленные слова не складывались, извиваясь и ускользая от понимания, но было в них что-то такое, что не давало Дмитрию Николаевичу замолчать:

– Сябо, впдушпйвлаеоо, мтежму ехртевя, аивпмтиыовеыы адбеотгииеештхепвсоан, ирмоводыаб оьпзчоы, диыихыш леибаг выодоиаив йавтюгун хбсавомтнян дсхсвнввжмв хнтетох увво, жонр яиооывлои нигб ыы, лхвоенлояррш тияв аустсг кщтпхкяхо етвбымоявхящсй уасяиектвмврое лсспслдмапев, еоыевщ смииаоашюоим вхеог еулвра омсбс врдпа ломмы тиьыст сипевягтвирееттй бдхаснсласрон жониля оеа, м, нчст, о, ьхеттайдаатнрехо ийххлсд ромвы, оласдвжвдш ауняв, дтоаиу…

Когда последний звук сорвался с губ преподавателя литературы, в воздухе что-то хлопнуло, и свет в библиотеке погас. В ту же секунду перед Инюшкиным резко распахнулось окно, хотя он мог бы поклясться, что оно было заперто, а в открывшийся проем ветер стал швырять огромные пригоршни снега. Дмитрию Николаевичу залепило глаза и рот. Он отступил, выставив руку в защитном жесте:

– Да что за…

Учитель лихорадочно протер запорошенное лицо и закрыл непослушную створку окна. Она поддавалась плохо, будто простояла раскрытой уже несколько часов и лед успел намерзнуть на каждую петлю и винтик.

Справившись с окном, Инюшкин оглядел утонувшее в сумеречном полумраке помещение библиотеки, поднял с пола рисунок, который сдуло прямо в снежное крошево, рассыпавшееся под подоконником, и пошел к выходу. На сегодня приключений уже было достаточно.

Дмитрий Николаевич чувствовал себя больным, разбитым и обессиленным. Объективных причин для этого не было, но ему казалось, что все это из-за странного рисунка Инессы Октябревой. Мысль казалась дикой, и логические основания для нее тоже вроде бы отсутствовали, но учитель чувствовал, что прав. Во всем этом: во внезапном обмороке молодой практикантки, в записке четвероклассника, в непонятном изображении, сложенном из бессмысленного набора букв, была какая-то таинственная закономерность. Она маячила на границе сознания и не давалась в руки. Тем не менее Инюшкин мог поклясться, что события 1934 года, связанные с ярой комсомолкой Октябревой, и жуткий холод, сковывающий город, – звенья одной цепочки.

Глава девятая